Ю.  Голанд, "Знамя", март 1990

ПОЛИТИКА И ЭКОНОМИКА

(ОЧЕРКИ ОБЩЕСТВЕННОЙ БОРЬБЫ 20-х ГОДОВ)

Переход к экономическим методам управления, расширение сферы кооперативной и индивидуальной хозяйственной деятельности предполагают и разнообразие форм политической жизни. Общепризнано, что экономическая реформа должна сопровождаться реформой политической. В последнее время открыто выражаются полярные взгляды внутри КПСС, вне ее появилось множество общественно-политических объединений. Идет процесс формирования демократической политической системы. Связанные с ним трудности можно лучше понять, если обратиться к опыту 20-х годов.

С осени 1920 года все больше сторонников стала завоевывать мысль о том, что пора отказаться от вызванных гражданской войной ограничений демократии, в первую очередь в самой партии. За время войны в работе партийных организаций возобладали командные методы, произошел отрыв «верхов» от «низов». Частично это объяснялось тяжелым положением в стране, разрухой, неимоверной загруженностью всех членов партии. У руководящих работников порой просто не было времени и возможности участвовать в жизни своих партийных организаций. Постепенно они, как отмечалось в отчете ЦК к X съезду партии, «утрачивали контакт с массами, разучивались говорить с рабочими, начинали уклоняться от партийной работы, даже и в том случае, когда физически имели возможность найти для нее время». А это вело к тому, что рядовые члены партии переставали считать руководящих работников своими, утрачивали к ним доверие; как говорилось в том же отчете, «создавалось взаимное непонимание и отчужденность».

Эти недостатки были признаны на IX Всероссийской партийной конференции в сентябре 1920 года. Она наметила целый ряд мер, направленных на оздоровление партии, в том числе — создать специальные органы печати, чтобы «осуществить более широкую критику как местных, так и центральных учреждений партии». Подчеркивалось, что «какие бы то ни было репрессии против товарищей за то, что они являются инакомыслящими по тем или иным вопросам, решенным партией, недопустимы». Намечалось также выработать практические меры для устранения неравенства в условиях жизни ответственных работников и трудящихся.

Решения конференции начали проводиться в жизнь, увеличивалась свобода обсуждений, прежде всего для партийного актива. Так, с ноября 1920 года развернулась острая дискуссия о роли профсоюзов. Сформировалось несколько группировок, ожесточенно между собой споривших. ЦК партии (в него входило 19 человек) разделился примерно пополам между двумя платформами. Не существовало единства и в Политбюро: Ленин, Сталин и Каменев придерживались одной платформы, Троцкий с Крестинским — другой. Кроме этих основных платформ, было выдвинуто еще несколько, в частности «рабочей оппозицией» и группой «демократического централизма».

Параллельно с развитием демократии внутри коммунистической партии осенью 1920 года были расширены легальные возможности для деятельности других партий — меньшевиков, левых эсеров, отколовшейся от правых эсеров группы «меньшинства партии социалистов-революционеров» (МПСР). На местах некоторые члены этих партий продолжали содержаться под арестом, однако была разрешена деятельность центральных органов, левые эсеры выпускали журнал «Знамя», а МПСР — журнал «Народ». Представителей меньшевиков и эсеров в конце декабря 1920 года пригласили принять участие в работе VIII Всероссийского съезда Советов. Они выступили на нем со своими декларациями, в которых, в частности, предлагали коренным образом изменить взаимоотношения с крестьянством, перейти от продразверстки к продналогу. Предложения их были отвергнуты.

Правящая партия еще не осознала необходимости такого поворота. Несмотря на развитие внутрипартийной демократии, по-прежнему на всю деятельность партии накладывала отпечаток политика «военного коммунизма», а она уже изжила себя. Показательно, что ни в одной из платформ, выдвинутых в ходе дискуссии о профсоюзах, не предлагалось отказаться от этой политики, которая привела к глубокому социально-экономическому кризису, быстро развивавшемуся с середины января 1921 года. Сокращение продовольственных пайков вызвало резкое недовольство рабочих в крупных городах. На многих общезаводских собраниях в Москве в конце января были приняты требования отменить привилегии для отдельных категорий. Как показывает исторический опыт, такие требования могут служить симптомом кризисного положения: в период подъема экономики их не выдвигают. 1 февраля пленум Моссовета постановил обратиться в Совет Народных Комиссаров с просьбой отменить привилегированные продовольственные пайки, в том числе совнаркомовские, которые получали 10 тысяч ответственных работников, и академические — их получали 1900 человек. Аналогичные требования содержались и в резолюции проходившей со 2 по 4 февраля беспартийной конференции металлистов Москвы и Московской губернии, которая, кроме того, призвала перейти от продразверстки к продналогу. Учитывая настроения масс, СНК 8 февраля принял постановление о сокращении привилегированных пайков. Намечалось, в частности, уравнять нормы снабжения ответственных работников и рабочих. Вместе с тем на этом заседании Ленин категорически протестовал против полной отмены академических пайков; было решено сохранить их «за научными специалистами, действительно необходимыми Республике».

В тот же день на заседании Политбюро Ленин внес предложение отказаться от продразверстки, которое обсуждалось в ЦК около месяца. Пока там вокруг него шли споры, а партия в целом вела дискуссию о профсоюзах, положение в стране продолжало ухудшаться. В 20-х числах февраля в ряде городов начались рабочие волнения. Так, 23 февраля в Москве на предприятиях Хамовнического района забастовали несколько тысяч рабочих. Направившись к воинским казармам, они призвали красноармейцев присоединиться к демонстрации против ухудшения экономического положения. Охранявшие казармы часовые открыли предупредительный огонь поверх толпы. При этом, как сообщалось, «случайно» был тяжело ранен один из рабочих — через несколько часов он скончался. В Петрограде несколько дней продолжались волнения, в ходе которых произошли стычки рабочих с курсантами. 1 марта вспыхнул мятеж в Кронштадте, где были выдвинуты ультимативные политические требования к Советской власти.

Все это оказало огромное психологическое воздействие на партию, считавшую себя партией рабочего класса, на поддержку которого она опирается. Именно благодаря такой поддержке была достигнута победа в гражданской войне. О том, что большинство крестьян не хотело мириться с продразверсткой после окончания войны, свидетельствовали восстания в разных районах страны, несогласие же рабочего класса с политикой партии оказалось неожиданностью. Выходило, что поддержка рабочих отнюдь не гарантирована партии при любой политике.

Отсюда сделали   выводы.   Во-первых,   было   решено   изменить   политику X   съезд партии в середине марта без всяких   возражений   принял   резолюцию о переходе к продналогу. Во-вторых, по предложению Ленина, были запрещены фракции в партии. На проходившем во время съезда совещании старых работников Ленин с полной откровенностью мотивировал свое предложение об их запрещении тем, что возникла угроза потери партией власти в стране. Как позднее вспоминал один из участников этого совещания, Т. Сапронов, Ленин говорил: «Мы окружены мелкобуржуазной стихией, в которой накапливалось, накапливается и некоторое время еще будет накапливаться недовольство против нас. Кронштадтское восстание явилось первым проявлением этого недовольства. За ним, почти наверное, последует ряд других. Положение критическое». Партия сможет сохранить свою руководящую роль только в том случае, если «проявит железную дисциплинированность, если ни на одном повороте, а их нам, возможно, придется сделать не раз, партия не дрогнет и не поколеблется». В создавшихся условиях, по мнению Ленина, фракционная борьба ослабляла партию и могла быть использована врагами Советской власти для организации контрреволюционных выступлений. На съезде, предлагая резолюцию о единстве партии, он говорил: «Мы должны помнить то обстоятельство, что внутренняя опасность в известном отношении больше, чем деникинская и юденичская, и должны проявить сплоченность не только формальную, а идущую далеко глубже. Для создания такой сплоченности мы не можем обойтись без подобной резолюции»¹.

При внимательном рассмотрении доводов, которые Ленин приводил, настаивая на запрете фракционной деятельности, можно заметить некоторую недоговоренность. Ведь в еще более трудных условиях 1918 года Ленин не требовал запретить фракцию «левых коммунистов». В своем журнале «Коммунист» они критиковали не только Брестский мир, но и курс на развитие государственного капитализма, предложенный Лениным весной 1918 года, а его самого обвиняли в «правом уклоне». И не то, что в партии были фракции, привело к Кронштадту, рабочим волнениям и крестьянским восстаниям, а задержка перехода после окончания гражданской войны к политике мирного времени.

Отмена продразверстки была только первым шагом на этом пути. Но если предложение Ленина перейти к продналогу поначалу встретило в ЦК возражения, которые были сняты лишь под влиянием Кронштадта, то естественно было ожидать сопротивления и дальнейшим переменам. Вероятно, чтобы преодолеть инерцию прошлого, Ленин и хотел использовать рычаг партийной дисциплины — запрет фракционной деятельности.

Ленин видел в резолюции о единстве партии способ преодоления консервативных тенденций, но объективно она открывала возможность и для борьбы с прогрессивными требованиями меньшинства. На это при обсуждении резолюции на съезде обратил внимание член ЦК К. Радек: «Здесь устанавливается правило, которое неизвестно еще против кого может обернуться».

Если уж власти считали нужным запретить фракции в собственной партии, то неудивительно, что с конца февраля резко ухудшилось их отношение к другим партиям. Это был еще один вывод из рабочих волнений, в организации которых участвовали меньшевики и эсеры. По всей стране прошли аресты среди членов этих партий. В Москве было арестовано 160 меньшевиков, собравшихся на очередное собрание городской организации. В Петрограде арестовали 120 эсеров и меньшевиков, которых, среди прочего, обвинили в причастности к кронштадтскому мятежу. Легально действовавшие тогда партии не призывали к вооруженному выступлению против Советской власти, но их критика коммунистической партии могла оказать определенное влияние на настроения матросов и побудить к мятежу. Так, Петроградский комитет меньшевиков в конце февраля издал тиражом 1000 экземпляров прокламацию «К голодающим и зябнущим рабочим Петрограда». В ней, в частности, говорилось: «Разве дети мы, чтобы не понять, что богатства у нас много, но распорядиться им, как следует, мы почему-то не можем? Нет, товарищи, дело тут не в отдельных заминках и перебоях, а в каком-то общем большом пороке нашей государственной машины, которого штопаньем и заплаточками не исправишь, который надо лечить по-настоящему». Предлагалось отказаться от насилия над крестьянами, перестроить взаимоотношения с ними на основе учета их интересов; тут же подчеркивалось, что осуществить поворот в политике коммунисты не смогут. «Для того, чтобы проводить такую разумную политику, нужно, чтобы государственная власть не на словах, а на деле находилась в руках трудящихся». Отсюда — требования ликвидировать диктатуру коммунистической партии, провести свободные перевыборы Советов, предоставить свободу слова.

Выраженное в прокламации неверие в способность коммунистической партии осуществить коренной поворот во взаимоотношениях с крестьянством вытекало из общей концепции меньшевиков о необходимости демократии для проведения экономически обоснованной политики. Для них было полной неожиданностью решение X съезда партии о переходе к продналогу. Введение нэпа они объясняли ролью Ленина, его гибкостью и авторитетом.

На X съезде вопрос об отношении к другим партиям особо не рассматривался. Ленин отмечал в числе уроков Кронштадта необходимость усилить борьбу с меньшевиками и эсерами, однако не было принято никакого решения о том. в каких формах ее вести, каким вообще должно быть отношение к другим партиям при коренном повороте в политике. Ответить на этот вопрос попытался известный партийный публицист, работник Агитпропа ЦК и одновременно референт ВЧК И. Вардин. В докладной записке, направленной 11 апреля в ЦК ВКП(б) и исполнительную комиссию МК, он предложил предоставить партиям мелкой буржуазии социалистического характера — меньшевикам, эсерам, анархистам, по крайней мере, «левым» группам в них — возможности для полноправной легальной деятельности, в частности в издательской области. «Мне кажется целесообразным разрешить меньшевикам, эсерам, наиболее «приличным» анархистам издание печатных органов (еженедельники, двухнедельники). Я не понимаю, какую опасность мог бы представить для нас Мартовский «Соц. вестник», если бы он выходил в Москве, а не в Берлине. Ярче, сильнее он от этого не стал бы». Вардин считал целесообразным также разрешить другим партиям свободно участвовать в выборах Советов. «По моему мнению, крайне важно, чтобы в выборах в Совет участвовали «все партии», а не «одна партия». В Советах нам необходима оппозиция. Когда беспартийный рабочий протестует против партийной диктатуры, он имеет в виду отсутствие в Советах тех партий, которые часто отражают не классовые, а его профессиональные и бытовые интересы и нужды».

Вардин предлагал освободить из-под ареста для участия в выборах в Моссовет, намеченных на конец апреля, «тех меньшевиков, эсеров, наиболее «приличных» анархистов, которые не обвиняются в подготовке, в призыве, в организации восстаний, забастовок и т. д. Эта мера не ослабит, а усилит нас политически». Он считал, что поворот в политике, определенный X съездом партии, обеспечил поддержку коммунистам в широких кругах населения, и потому нет оснований опасаться на выборах конкуренции других партий.

Вместе с тем Вардин писал, что, «легализуя, вожжи, понятно, мы должны держать натянутыми... Нашим врагам мы должны сказать:— Господа, в пределах наших за конов вы свободны. За всякую попытку призыва к гражданской войне, к забастовкам, к нарушению наших законов мы вас будем привлекать к Трибуналу». По существу, он предлагал точно следовать Конституции страны, которая не запрещала другие партии, действующие в рамках законности. В этой связи Вардин напомнил, что царское правительство, отправляя большевиков на каторгу, в то же время терпело в Думе их фракцию, так как «заботилось об интересах русской «парламентской системы», о своей конституции». Он призывал к такому же подходу: «свободные выборы», «конституция», когда мы это проводим в жизнь, это усиливает нашу позицию, это ослабляет шансы нового Кронштадта».

Вардин исходил из того, что с другими партиями нужно бороться политическими методами. «Мне кажется, что политически бороться с эсерами, меньшевинами, анархистами нам легче тогда, когда они пользуются легальностью»,— писал он, по сути предлагая отказаться от репрессивных методов борьбы с теми политическими противниками, которые соблюдают законы страны. Такой отказ, по его мнению, был логически связан с отказом от «военного коммунизма».

Реакция на эту записку была быстрой. Уже 14 апреля Политбюро отклонило предложение Бардина освободить арестованных меньшевиков и эсеров накануне выборов в Москве. 17 апреля Ленин написал на докладной Бардина резолюцию: «Молотову для Политбюро: По-моему, автор неправ. Он формалистичен. Если бы были брошюры «левее Мартова», мы бы посмотрели. А теперь предложение автора не годится. Он не вник в дело как следует»².

Подробнее Ленин развил свою позицию по отношению к другим партиям в статье «О продовольственном налоге», датированной 21 апреля 1921 года: «Весенние события 1921 года показали еще раз роль эсеров и меньшевиков: они помогают колеблющейся мелкобуржуазной стихии отшатнуться от большевиков, совершить «передвижку власти» в пользу капиталистов и помещиков»³. (Ленин исходил из опыта гражданской войны, когда переход власти от большевиков к эсерам в ряде районов страны в 1918 году способствовал зарождению и укреплению колчаковщины.) И тут же он делал четкий вывод: «Мы будем держать меньшевиков и эсеров, все равно как открытых, так и перекрашенных в «беспартийных», в тюрьме»⁴.

Хотя Ленин и написал так, поголовные аресты только за принадлежность к этим партиям в то время не производились; партии продолжали, хотя и с сильными ограничениями, участвовать в политической жизни. Например, в состав Моссовета на выборах в конце апреля вошло более десяти меньшевиков, несмотря на то, что свыше сотни видных деятелей московской организации, в том числе почти все депутаты предыдущего состава Моссовета, так и не были освобождены из заключения. В середине мая представители эсеров и меньшевиков приняли участие в работе IV Всероссийского съезда профсоюзов и неоднократно на нем выступали.

Ровно через месяц после докладной Бардина в ЦК направил близкую ей по духу записку замнаркома земледелия кандидат в члены ЦК Н. Осинский: предложил создать «крестьянский советский союз». Не партию, а именно союз, в функции которого должны входить в основном хозяйственное и культурное строительство деревни, выдвижение кандидатов в Советы, в правление кооперативов и т. д. Союз этот — самодеятельная организация, но через своих представителей в нем партия сможет контролировать его работу. Таким путем Осинский предлагал сочетать крестьянскую самодеятельность с руководящей ролью партии.

Эта идея была близка взглядам Ленина. Еще в декабре 1920 года на фракции РКП(б) VIII съезда Советов Ленин ответил утвердительно на вопрос, сторонник ли он профсоюза крестьян. Правда, заметил при этом, что о том, как распространить работу профсоюзов на все трудящееся крестьянство, «мы еще н« знаем». Естественно, что он не высказал серьезных возражений против предложения Осинского, но сделал оговорку о том, что создавать такой союз еще рано, надо придумать меры для его подготовки. Одновременно Ленин просил всех членов ЦК дать отзывы на предложение Осинского.

Отзывы эти весьма показательны. Большинство членов ЦК высказалось против. Позиция большинства имела определенные основания. Коммунистов в деревне было немного, причем значительная их часть скомпрометировала себя во времена «военного коммунизма». Переход к нэпу соответствовал интересам основной массы крестьян и создавал предпосылки для сотрудничества с ними. Однако большинство ЦК считало возможным только такой крестьянский союз, который беспрекословно выполнял бы все указания партии. Идея сотрудничества с самодеятельной организацией, завоевания в ней идейного влияния казалась им несовместимой с диктатурой пролетариата, да и в возможность такого влияния, они, по-видимому, не верили.

Осинский не был первым, кто обратился в ЦК с таким предложением. Примерно за неделю до него, в начале мая, большую докладную записку направил в ЦК Г. Мясников, член партии с 1906 года. Он затронул коренные проблемы политической жизни страны и, в частности, предложил создать крестьянский союз, предоставив ему даже больше самостоятельности, чем предусматривал Осинский. Без самодеятельности крестьянства, по его мнению, невозможен подъем хозяйства и неизбежен рост бюрократизма: «Если мы будем говорить крестьянину: ты сиди смирно, не бунтуй, не умствуй лукаво, а работай, о тебе начальство коммунистическое позаботится — это путь верующих в силу начальства, в силу бюрократии».

Подобным же образом следовало изменить взаимоотношения партии с рабочим классом. В конце 1920 — начале 1921 года Мясников находился на партийной работе в Петрограде и в своей записке отметил отрыв партии от рабочего класса, который привел к рабочим волнениям и Кронштадту. О настроениях рабочих в Петрограде в то время он писал: «Чувствовали, что власть есть, но чужая и далекая. Чтоб получить что-нибудь от нее, надо «давить», «не надавишь — не получишь». Забастовки-итальянки возникали по всякому пустому поводу... Завод забастует, и ему дадут (у других заберут, да дадут) почти все, что он требует». Петроградские власти винили во всех забастовках меньшевиков и эсеров, а над своими ошибками не задумывались. Из-за уверенности руководителя Петрограда Г. Зиновьева в собственной непогрешимости и внутри партийной организации была фактически запрещена критика. «Всякая попытка сказать критическое слово ведет к зачислению смельчака по штату меньшевиков и эсеров со всеми вытекающими отсюда последствиями»,— писал Мясников.

Для того, чтобы повысить авторитет партии и усилить ее идейное влияние среди рабочих и крестьян, он предлагал осуществить глубокую демократизацию страны: «После того, как мы подавили сопротивление эксплуататоров и конституировались как единственная власть в стране, мы должны, как после подавления Колчака, отменить смертную казнь, провозгласить свободу слова и печати, которую в мире не видел еще никто от монархистов до анархистов включительно. Этой мерой мы закрепим за нами влияние в массах города и деревни, а равно и во всемирном масштабе».

Почти три месяца Мясников никакого ответа не получал и никто из руководства докладную записку не читал, хотя он был известен в партии: до 1917 года семь с половиной лет сидел в тюрьмах и на каторге, после революции работал на Урале и в Петрограде. Не дождавшись отклика, Мясников 27 июля передал Н. Бухарину для публикации в «Правде» статью «Больные вопросы», в которой развил и дополнил мысли, изложенные в докладной. Начиналась статья с утверждения необходимости гражданского мира для восстановления экономики. Диалектика развития такова, что после окончания войны «не революция, а эволюция есть потребность момента, которую брюхом чувствует вся страна». Нужно обеспечить такие правовые нормы, которые давали бы возможность мирной эволюции, прежде всего — свободу слова и печати. В партии сильно предубеждение против этого. Многие опасаются, что свобода печати может быть использована врагами Советской власти для натравливания переживающих материальные трудности рабочих и крестьян на партию; думать об этом можно будет только после того, как улучшится экономика. Мясников опровергал этот довод: без активного участия рабочих и крестьян нельзя поднять хозяйство, и как раз для развития активности необходима свобода слова и печати.

Другим доводом против свободы слова было утверждение, что она даст возможность и советским людям, и врагам узнать о недостатках, забастовках и т. п. Мясников возражал: «Если бояться свободы слова только потому, что у нас слишком много недостатков, то ведь от того, что свободы слова не будет, их не уменьшится». Кроме того, о различных происшествиях, хотя о них и не писали газеты, люди все равно узнавали через очевидцев, «От такой секретности один результат: нашим газетам не верят»,— делал вывод Мясников.—

«Кто боится дать думать и высказываться рабочему классу и крестьянству, тот всегда боится и везде видит контрреволюцию».

Заканчивая статью, Мясников четко сформулировал ее основную мысль: «Кто хочет, чтобы при тяжелых условиях, в которых находится наша страна, измученный рабочий шел за нами, кто хочет, чтобы мощь и влияние наше в пролетарских массах и крестьянстве усилилось, тот должен сказать, что кроме свободы слова и печати нет возможности достичь этого».

На этот раз руководящие органы быстро отреагировали. Уже 29 июля Оргбюро ЦК поручило разобраться с Мясниковым специально созданной комиссии. 1 августа Бухарин передал Ленину и докладную, и статью, и тот 5 августа подробно ответил автору. Ленин согласился с утверждением о необходимости «гражданского мира», но резко осудил лозунг свободы печати: «Буржуазия (во всем мире) еще сильнее нас и во много раз. Дать ей еще такое оружие, как свобода политической организации (= свободу печати, ибо печать есть центр и основа политической организации), значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу.

Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем»⁵.

Опасения Ленина были связаны с конкретной обстановкой летом 1921 года. После перехода к нэпу внутриполитическая напряженность ослабела, но экономическое положение продолжало оставаться тяжелым, и органы ВЧК, как и прежде, раскрывали различные контрреволюционные группы. Так, в конце мая — начале июня в Петрограде были арестованы 180 бывших кадетов. Ленин писал председателю Госплана Г. М. Кржижановскому 5 июня: «В Питере открыт новый заговор. Участвовала интеллигенция... Осторожность!!!»⁶. 4 июня Политбюро дало ВЧК директиву «усилить борьбу против меньшевиков ввиду усиления их контрреволюционной деятельности». В июне — июле органы ВЧК в Петрограде, в Северной и Северо-Западной областях провели аресты подозреваемых в подготовке вооруженного мятежа. В августе поступили агентурные сообщения о готовящемся ъ Москве вооруженном выступлении савинковцев. Все это наложило отпечаток на письмо Ленина, в котором он рекомендовал Мясникову использовать для борьбы с недостатками не свободу печати, а другие средства: «...Злоупотребления травить через ЦКК, через партийную прессу»⁷.

Хотя Ленин остро критиковал взгляды Мясникова, он намеревался продолжать дискуссию с ним. В тот день, которым датировано письмо, Ленин отправил Мясникову телеграмму, заканчивающуюся словами: «Хотел бы иметь ответное письмо от Вас»⁸. Мясников ответил 22 августа, накануне заседания Оргбюро ЦК, где обсуждался доклад комиссии, рассматривавшей его работы. Он не согласился с утверждением Ленина о том, что буржуазия сильнее: «она сильнее у себя дома, в своих государствах, а у нас не сильнее». Касаясь предложения травить злоупотребления через ЦКК, Мясников писал: «Я думаю, что гласность их очень много, больше, чем контрольные комиссии, уничтожит». Вместе с тем он полагал, что гласность следует ввести в определенные рамки законом о свободе слова и печати: «Закон должен карать за ложь, за клевету, за призывы к неисполнению того или иного закона, но не карать за высказывание мыслей в целях оказания влияния на правительство, прессу, общественность и т. п.». Такой закон имел бы не только местное, но и мировое значение. В качестве конкретной меры Мясников предложил одну из самых больших ежедневных газет «сделать дискуссионной для всех оттенков общественной мысли».

Наряду с такими демократическими суждениями Мясников подчеркивал, что предлагаемая им свобода слова должна распространяться только на рабочий класс и крестьянство, среди которых существуют различные взгляды — «от монархиста до анархиста». Отношение же к интеллигенции должно быть иным:

«Никаких рассуждений с кадетом буржуа, адвокатом, доктором, профессором,— здесь одно лекарство: мордобитие». Мясников в своем ответе даже Ленина упрекнул: тот-де не рабочий и не прошел «практической школы непосредственного органического пролетарского чувствования всех больных вопросов». Оргбюро ЦК на своем заседании 22 августа признало тезисы Мясникова несовместимыми с интересами партии и обязало его на официальных партийных собраниях с ними не выступать.

Предложения Бардина, Осинского и Мясникова, касающиеся демократизации общества, были отвергнуты, однако развитие нэпа потребовало смягчить внутриполитический режим. Прежде всего либерализация проявилась в отношении к беспартийной интеллигенции, к специалистам. Надо сказать, что еще до перехода к нэпу Ленин был за их привлечение в хозяйственный аппарат. Тогда это встречало сопротивление иных ответственных работников-коммунистов, зараженных болезнью, которую Ленин назвал «комчванством». Например, один из руководителей Прокуратуры, Н. Крыленко, в феврале 1921 года утверждал: «Ставку на спецов следует признать проигранной от начала до конца». В том же месяце некоторые высокопоставленные коммунисты подвергли необоснованной критике план ГОЭЛРО, разработанный беспартийными специалистами. Ленин резко реагировал на эту критику. Такие коммунисты «обнаруживают самомнение невежества»,— заметил он. «Надо же научиться ценить науку, отвергать «коммунистическое» чванство дилетантов и бюрократов...» Далее он развил свою мысль: «Коммунист, не доказавший своего умения объединять и скромно направлять работу специалистов, входя в суть дела, изучая его детально, такой коммунист часто вреден. Таких коммунистов у нас много, и я бы их отдал дюжинами за одного добросовестно изучающего свое дело и знающего буржуазного спеца»⁹.

Осенью 1921 года начался качественно новый этап в развитии нэпа, связанный с выводом Ленина о необходимости строить социализм на основе активного использования рыночного механизма. Возникла острая потребность в квалифицированных экономистах и финансистах для работы в правительственных органах. СНК принял 6 октября постановление, согласно которому все наркоматы и учреждения должны были в недельный срок представить списки своих опытных финансово-экономических работников. Их должны были по первому требованию откомандировывать в распоряжение СНК для участия в «детальной разработке вопросов, требующих законодательной разработки».

Далеко не все разделяли ленинскую позицию. Буквально на следующий день после того, как СНК принял это постановление, произошел очередной всплеск «комчванства», недоверия к беспартийным специалистам. На сессии ВЦИК 7 октября обсуждался вопрос о строительстве Волховской ГЭС, испытывавшем большие трудности, вызванные главным образом разрухой и бесхозяйственностью. Однако выступавшие в прениях усмотрели здесь козни буржуазных специалистов, действующих в интересах иностранного капитала. Тон задал известный журналист Л. Сосновский, в то время кандидат в члены Президиума ВЦИК и заведующий отделом агитации и пропаганды ЦК партии. Говоря об электротехниках, он утверждал, что «все нынешние, за малым исключением, профессора, инженеры, электрики — все они были в руках одной-двух германских или бельгийских акционерных электротехнических фирм, и они сейчас выполняют волю своих хозяев». В качестве примера Сосновский назвал члена Президиума Госплана проф. И. Александрова, который возглавлял комиссию, решившую приостановить строительство ГЭС из-за трудного экономического положения страны.

После выступления Сосновсного председатель ВЦИК М. И. Калинин заметил: «Я все-таки предложил бы следующим ораторам держаться в рамках существа дела (смех.), ибо резкими выражениями и внесением политической остроты деловой вопрос не выясняется». Однако известный идеолог «военного коммунизма» Ю. Ларин пошел еще дальше Сосновского: «В Госплане отсутствует твердое политическое руководство коммунистической партии, и это, несомненно, накладывает печать на весь ход его работ». По-видимому, Ларин, будучи членом Госплана, не мог примириться с тем, что там, как это и находил нужным Ленин, ведущую роль играли высококвалифицированные беспартийные специалисты. В конце своей речи Ларин сказал: «В период такого боевого советского строительства, как теперешнее, было бы величайшей неосторожностью доверять руководительство этим строительством, главным образом, специалистам, чуждым нам по политическим убеждениям».

Обвинения против беспартийных специалистов были подхвачены редактором «Известий ВЦИК» Ю. Стекловым. На следующий день после заседания он прямо обвинил в газете значительную их часть в контрреволюционной деятельности, стремлении проникнуть на ответственные песты в хозяйственном аппарате для подрыва направленных на восстановление экономики усилий Советской власти. Экономические трудности Стеклов объяснял действиями какой-то «незримой темной силы», образно раскрывая ее происки: «За кулисами спрятана зловещая черная рука контрреволюционной интеллигенции, которая спокойно и уверенно расстраивает все наши замыслы, спутывает все планы и безжалостно толкает советский воз в яму».

Все эти нападки до поры не отражались на политике руководства страны. Так, 20 октября Политбюро приняло постановление, проект которого был написан Лениным: «Поручить НКФин и Финансовой комиссии, а равно всем товарищам, соприкасающимся с вопросами внутренней торговли, подобрать в кратчайший срок группу лиц с солидным практическим стажем и опытом в капиталистической торговле, на предмет консультации по вопросам денежного обращения»¹⁰. Пожалуй, наиболее наглядный пример политики привлечения таких специалистов — назначение в том же месяце членом правления Госбанка бывшего царского министра Н. Кутлера, незадолго до того, в конце августа, арестованного вместе с другими членами Всероссийского комитета помощи голодающим. Кутлер обладал огромным опытом хозяйственной деятельности. С 1885 по 1905 год он работал в министерстве финансов, занимая различные должности вплоть до товарища (то есть заместителя) министра, в 90-х годах участвовал в денежной реформе, которую проводил министр финансов С. Витте. В 1905—1906 годах был министром земледелия и землеустройства. Кутлер был видным деятелем кадетской партии, депутатом Государственной думы, и Ленин до революции неоднократно и резко критиковал его политические взгляды. С 1919 года Кутлер стал сотрудничать с Советской властью, был членом совета института экономических исследований Наркомата финансов. Назначение его членом правления Госбанка, куратором эмиссионного отдела полностью себя оправдало: он сыграл ключевую роль в практической реализации мероприятий денежной реформы 1922—1924 годов.

Ленин счел нужным зафиксировать линию на привлечение специалистов в написанном им «Наказе по вопросам хозяйственной работы», который 28 декабря 1921 года был принят IX Всероссийским съездом Советов. В нем указывалось на «безусловную необходимость еще более настойчивой работы по привлечению к делу хозяйственного строительства специалистов, понимая под таковыми как представителей науки и техники, так и людей, которые практической деятельностью приобрели опыт и знания в деле торговли, в деле организации крупных предприятий, контроля за хозяйственными операциями и т. п.»¹¹.

Улучшение отношения к интеллигенции проявилось и в том, что с осени 1921 года были значительно расширены возможности издательской деятельности. Ленин был против свободы печати, однако до лета 1922 года особых ограничений не существовало. В ноябре 1921 года была разрешена деятельность частных издательств. На конец мая 1922 года в Москве было зарегистрировано 220 частных издательств, в Петрограде — 99. Правда, они должны были представлять рукописи книг в политический отдел Госиздата, который до создания в июле 1922 года Глав лита играл роль цензуры. Но запрещалась только незначительная их часть. Например, московские частные издательства за шесть месяцев — с середины ноября до конца мая 1922 года — представили 813 рукописей книг; не получила разрешения на издание 31 рукопись (3,8 процента). В начале 1922 года стали выходить такие остро критические журналы беспартийной интеллигенции, как «Экономист» и «Новая Россия».

Развитие нэпа вызвало необходимость правовых гарантий этому процессу. Уже летом 1921 года в печати была выдвинута идея правового государства. В конце декабря на IX Всероссийском съезде Советов Ленин говорил: «Перед нами сейчас задача развития гражданского оборота,— этого требует новая экономическая политика,— а это требует большей революционной законности»¹². Так Ленин мотивировал необходимость реформы ВЧК, сокращения ее функций и компетенции. Реформа была нужна и для создания более надежных правовых гарантий частной инициативе, и для прекращения необоснованного вмешательства органов ВЧК в работу государственных предприятий и кооперативов. В период «военного коммунизма» органы ВЧК боролись со спекуляцией и должностными преступлениями и поэтому наблюдали за хозяйственной деятельностью. Так продолжалось и после перехода к нэпу, а поскольку в органах ВЧК было мало людей, компетентных в экономике, то зачастую они необоснованно подвергали хозяйственников репрессиям.

Это вызывало протест хозяйственных органов. К примеру, в марте 1921 года в Казани органы ВЧК арестовали директора и инженера одной из фабрик и, несмотря на протесты руководителей совнархоза Татарии, несколько месяцев не выпускали их на свободу. В связи с этим 10 июня Президиум ВСНХ обратился с письмом в ЦК партии. С такой же жалобой на действия в отношении кооперации местных органов ВЧК, не учитывающих условий нэпа, обращалось и правление Центросоюза. Серьезные нарекания ВСНХ вызвали и необоснованные ограничения, которые ВЧК накладывала на деловые поездки за границу.

Интересно, однако, что, жалуясь на некомпетентное вмешательство ВЧК в хозяйственные дела, руководители ВСНХ иногда сами обращались в эти органы за помощью в разрешении своих проблем. Так, 29 июля 1921 года ВСНХ передал в московскую ЧК телефонограмму с просьбой подвергнуть аресту в административном порядке на три дня машинистку О. Валяеву «за неисполнение служебного распоряжения, носящего срочный характер».

1 декабря Политбюро приняло постановление о ВЧК, проект которого написал Ленин. Предусматривалось подготовить и провести через ВЦИК общее положение об изменении в смысле серьезных умягчений. Была образована комиссия во главе с Л. В. Каменевым, которой и поручили за пять дней подготовить положение. Однако 6 декабря Ленин уехал на три недели в отпуск по болезни, и дело затормозилось. Разработка положения проходила в острой борьбе между комиссией Политбюро и коллегией ВЧК, настаивавшей на сохранении за ВЧК карательных функций и оставлении ее при Совнаркоме.

Решающую роль сыграла твердая позиция Ленина. Декретом ВЦИК от 6 февраля 1922 года ВЧК упразднялась, образовывалось Государственное политическое управление при НКВД. За ГПУ остались функции подавления открытых контрреволюционных выступлений, борьба со шпионажем и контрабандой, охрана границ и путей сообщения. Право осуждать людей, которое было у ВЧК, ГПУ не получило — все дела теперь следовало передавать в суд. Арестованному органами ГПУ не позднее чем через две недели должны были предъявить обвинение и не позднее чем через два месяца или освободить его, или передать дело в суд. Продлить двухмесячный срок можно было только с разрешения Президиума ВЦИК — пункт существенный, ведь к тому времени многие арестованные ВЧК, в частности меньшевики и эсеры, сидели в тюрьмах без предъявления обвинения по году и больше.

Наряду с декретом об упразднении ВЧК в первой половине 1922 года были приняты и другие законы, направленные на укрепление правопорядка, и среди них закон о трудовом землепользовании, Уголовный кодекс, декрет об основных частных имущественных правах, который предоставил всем гражданам право создавать торговые и промышленные предприятия. Но все эти законы ни в коей мере не поколебали монополии власти коммунистической партии. Отношение к другим партиям не улучшилось. Так, хотя в 1921 году продолжали печататься журналы «Народ» и «Знамя», проходили они через цензуру с большими трудностями, требовались поправки, а несколько номеров вообще было конфисковано. Руководство левых эсеров и меньшинства партии социалистов-революционеров неоднократно заявляло, что стремится к легальной деятельности в рамках советских законов, однако членов этих партий под разными предлогами арестовывали, местным организациям отказывали в регистрации.

В начале ноября 1921 года руководство левых эсеров обратилось во ВЦИК с жалобой на то, что в Петрограде отказались регистрировать их организацию. Секретарь ВЦИК А. С. Енукидзе наложил на это обращение резолюцию: «Все партии, которые не ведут антисоветской работы, считаются легальными и не нуждаются в специальной легализации». Но все дело было в том, что считать антисоветской работой. Органы ВЧК утверждали, что эти партии, несмотря на все свои заявления, втайне готовят антисоветские выступления. Прямых доказательств не было, но такие сведения поступали от осведомителей ВЧК в этих партиях, и им верили больше, чем заявлениям и даже открытым действиям других партий.

После перехода к нэпу наметилась определенная демократизация общественной жизни, но принципиально структура власти не изменилась. Именно за это в первую очередь критиковали большевиков эсеры и меньшевики. Так, один из руководителей МПСР, Н. Святицкий, писал: «Не может крестьянскую политику осуществлять чисто пролетарская партия». Орган меньшевиков «Социалистический вестник» утверждал в одной из передовых: «Свою реалистическую программу уступок мелкособственническому крестьянству в экономической области большевистским правителям придется проводить при условии самого ожесточенного активного и пассивного сопротивления ныне властвующего сословия советской бюрократии, интересам господства которой она противоречит не меньше, чем всем их навыкам. И преодолевать это сопротивление с какими-либо шансами на успех наши реформаторы смогли бы, только опираясь на активную самодеятельность самих крестьян, т. е. на их политическую силу».

Сопротивление нэпу действительно было. Так, секретарь Харьковского губкома Иванов докладывал Ленину 17 апреля 1921 года: «Наши наркомпродчики, совнархозники всячески пытаются обкорнать постановление X-го съезда. Если послушать их, то создается впечатление, что московские товарищи просто поддались панике и пошли на те уступки, которые отнюдь не вызывались необходимостью. Партийный советский работник, средняк, живет еще под властью старых консервативных идей и инстинктивно саботирует проведение в жизнь постановлений X-го съезда». Случалось, должностные лица отказывались от своих постов в знак несогласия с нэпом. Руководство партии стремилось преодолеть это сопротивление с помощью партийной дисциплины и агитации в надежде, что реальное изменение экономического положения в результате нэпа лучше всяких слов сможет убедить в правильности избранного курса.

Предложения других партий о развитии политической демократии, изменении политической системы, отказе от диктатуры пролетариата были не только отвергнуты, но поставлены им в вину и служили основанием для репрессий. Недоверие к меньшевикам и эсерам проявилось в решениях состоявшегося в конце 1921 года Пленума ЦК, где обсуждалось, как быть с теми членами этих партий, которые длительное время без предъявления обвинений сидели в тюрьмах. Поскольку намечалась реорганизация ВЧК и ограничение срока содержания под арестом до суда, дальше так продолжаться не могло. Выпустить лидеров правых эсеров на свободу не решились, тем более что они были замешаны в организации вооруженной борьбы против большевиков в 1918—1919 годах; постановили организовать судебный процесс над ними. Иначе сложилась судьба арестованных меньшевиков. В январе 1922 года значительную их часть отправили в отдаленные районы страны, а более десяти видных деятелей выслали за границу. Решение это ЦК приняло вопреки ВЧК, утверждавшей, что высылка укрепит заграничный центр меньшевиков, переправлявший пропагандистские материалы в Советскую страну. Зато ВЧК в том же месяце удалось убедить ЦК, чтобы была отклонена просьба партии левых эсеров разрешить ее лидеру М. Спиридоновой поездку за границу для лечения. После того, как было решено организовать процесс над правыми эсерами, усилились репрессии против сохранившего с ними контакты МПСР. Видные деятели этой группы были арестованы, и она объявила о самороспуске.

Взгляды большевиков на взаимоотношения между экономикой и политикой принципиально отличались от взглядов меньшевиков и эсеров. Меньшевики и эсеры утверждали, что развитие нэпа должно сопровождаться демократизацией политической системы, предоставлением большей свободы для их деятельности. Большевики исходили из того, что широкое использование капиталистических методов в экономике таит угрозу перерождения в обычное буржуазное государство, и считали необходимым укреплять диктатуру пролетариата. Действительно, если и базис — экономика — развивается по-капиталистически, и надстройка — политическая система — приобретает черты буржуазной демократии, к чему призывали меньшевики, то в чем же тогда будет выражаться строительство социализма? На XI съезде партии Ленин говорил: «...За границей идет гигантская агитация, что большевики хотят меньшевиков и эсеров держать в тюрьмах, а сами допускают капитализм. Конечно, капитализм мы допускаем, но в тех пределах, которые необходимы крестьянству. Это нужно! Без этого крестьянин жить и хозяйничать не может. А без эсеровской и меньшевистской пропаганды он, русский крестьянин, мы утверждаем, жить может»¹³

В то же время Ленин отмечал, что партия должна взять на себя роль выразителя интересов не только пролетариата, но и других слоев, в первую очередь крестьянства: «В народной массе мы все же капля в море, и мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает»¹⁴. Сам Ленин очень внимательно изучал настроения крестьян. Единственный из руководителей партии, он регулярно читал обзоры крестьянских писем, которые, по его просьбе, присылали из редакции газеты «Беднота». Однако многие руководящие работники иначе относились к крестьянству. Показательна судьба предложения Осинского о создании крестьянского союза. В конце 1921 года оно было поставлено на обсуждение Пленума ЦК. Но, заслушав доклад Осинского, Пленум отклонил его предложение как «несвоевременное».

Важной стороной политики партии, призванной обеспечить ее соответствие интересам народа, должно было стать заботливое отношение к беспартийной интеллигенции. 6 марта 1922 года в речи на заседании коммунистической фракции Всероссийского съезда металлистов Ленин предложил заменить коммунистов — руководителей предприятий (в основном бывших рабочих, не имевших опыта коммерческой работы) беспартийными, которые еще до революции занимались хозяйственной деятельностью: «Н ам нужно построить всю нашу организацию так, чтобы во главе коммерческих предприятий у нас не оказались люди, не имеющие опыта в этой области»¹⁵.

Точно так же и из государственных учреждений Ленин предложил устранить коммунистов, не умеющих работать. В своей речи он дал представление о масштабах намечаемых кадровых перемен, пообещав выкинуть из партии «те десятки тысяч, которые теперь устраивают только комиссии и никакой практической работы не ведут и не умеют вести»¹⁶.

Ленинские идеи нашли отражение в одобренных Политбюро тезисах к XI съезду «Об укреплении и новых задачах партии», написанных Г. Зиновьевым и представленных в Политбюро 8 марта: «ЦК и губкомы должны вернуть значительное количество рабочих-коммунистов из учреждений и т. п. на заводы. XI съезд РКП дает категорическое поручение местным организациям и ЦК не останавливаться ни перед чем, чтобы провести это в жизнь». Это вызвало резкие возражения занимающих ответственные посты партийцев. Выражая их взгляды, бюро МК партии 10 марта приняло свои тезисы к съезду, в которых утверждалось, что массовый отзыв коммунистов, особенно рабочих, из советских органов невозможен, «так как лишает их аппараты необходимого коммунистического стержня и передает аппарат в руки беспартийной разночинной интеллигенции».

Ленин в докладе на XI съезде снова вернулся к этой теме. В плане политического отчета ЦК РКП(б) он записал:

«Ответственные коммунисты из передних рядов назад!

Простой  приказчик — вперед!»¹⁷.

В докладе была намечена стратегическая линия в кадровой политике: «Управлять хозяйством мы сможем, если коммунисты сумеют построить это хозяйство чужими руками, а сами будут учиться у этой буржуазии и направлять ее по тому пути, по которому они хотят¹⁸. При этом Ленин понимал, что очень многие коммунисты не согласны с выдвижением беспартийных на ответственные хозяйственные посты: «...В широкой массе нашей партии этого сознания необходимости привлечения беспартийных к работе нет»¹⁹.

И действительно, хотя на съезде мало кто возражал Ленину, на практике предложенный им курс был вскоре сорван. Слишком сильные интересы слоя ответственных работников были поставлены под угрозу. Активные участники революции и гражданской войны, они хотели пользоваться плодами своей победы и не собирались уступать привилегированные должности каким-то буржуазным спецам, которые не принимали в своей массе идеи коммунизма. Правда, эти люди не принадлежали к высшему партийному руководству, но и там у них были союзники, не согласные с ленинским курсом. Не решаясь открыто выступить против, они искали какой-то обходной способ провалить этот курс.

Как ни парадоксально, Ленин сам подсказал такой способ. Тогда же, в марте 1922 года, он начал выражать обеспокоенность открытыми высказываниями в книгах и статьях ряда известных философов и экономистов. Так, 5 марта Ленин в письме к Н. П. Горбунову охарактеризовал только что вышедший сборник статей Н. А. Бердяева, Я. М. Букшпана, Ф. А, Степуна, С. Л. Франка «Освальд Шпенглер и закат Европы» как «литературное прикрытие белогвардейской организации»²⁰. Через неделю в статье «О значении воинствующего материализма» назвал журнал «Экономист» «органом современных крепостников, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демократизма и т. п.»²¹. В условиях свободы печати, фактически существовавшей в первой половине 1922 года, философы и экономисты, которых Ленин критиковал, не стеснялись в выражении своих взглядов, не скрывали враждебного отношения к идеям марксизма. В споре с ними и мог творчески развиваться марксизм. Но Ленин в своей статье предлагал не только вести с ними идейную борьбу, а и препровождать их «вежливенько» в страны буржуазной «демократии».

А ведь Ленин примерно в то ше время призывал беречь как зеницу ока специалистов, даже чуждых коммунизму идейно. Как же так? Призыв этот относился к хозяйственникам, инженерам, чьи взгляды он считал их личным делом, не имеющим большого политического значения. Иное дело ученые-обществоведы, литераторы — распространители определенной идеологии. Ленин не хотел мириться с идеями, которые отвергали основы политики партии, отрицали возможность социалистического строительства при нэпе и могли оказать негативное влияние на молодежь. Все время перед ним стояла коренная проблема нэпа: при каких политических и идеологических условиях капиталистические методы в экономике могут служить средством строительства социализма?

Интеллигенция считала, что нэп неразрывно связан со свободой творчества. Характерна редакционная статья в февральском (1922 года) номере журнала «Летопись Дома литераторов», в которой утверждалось: «Мы твердо помним, что определенная экономика порождает соответствующую идеологию... А если так, то не следует ли заранее учесть конечный, неизбежный результат? Не пора ли уже сейчас признать, что свободный товарообмен неразрывно связан с допущением свободного обмена идей по любому вопросу». Тот же подход проявился и на ряде всероссийских съездов специалистов, которые проходили в первой половине 1922 года. На агрономическом съезде в начале марта при одобрении предложений, содержащихся в официальном докладе заместителя наркома земледелия Н. Осинского, многие делегаты резко критиковали деятельность органов Советской власти на местах. Чиновники вмешивались в работу агрономов, давали поручения, часто не имевшие отношения к их основным обязанностям, и в целом, как говорили выступавшие, повсюду «полное бесправие агронома».

В этом проявлялось общее отношение к крестьянству. После отмены «военного коммунизма» оно стало иным, но еще сохраняло некоторые его черты. Выступая на съезде с одним из основных докладов, проф. Н. Кондратьев говорил: «Мало предоставить хозяину свободу деятельности, необходимо создать твердую и ясную правовую гарантию его с.-х. инициативы». (Руководство страны было согласно с такой постановкой вопроса, и уже разрабатывался закон о трудовом землепользовании, принятый в мае.) Далее Кондратьев заметил, что нужны не только правовые гарантии, но и «гарантии самих этих гарантий в виде процессуального права», то есть высказался за создание правового государства, иначе трудно было рассчитывать на успешную реализацию основных идей нэпа.

Идеи о недопустимости некомпетентного командования специалистами и необходимости местного самоуправления на основе «свободно избираемых, строящихся с низов и самодеятельных организаций населения» получили широкую поддержку на II Всероссийском съезде врачей, проходившем с 10 по 14 мая. Дискуссии на съезде и его резолюции вызвали растерянность и испуг у наркома здравоохранения Н. Семашко. Через неделю после окончания съезда он направил в Политбюро записку о «важных и опасных течениях в медицинской среде» и предложил принять решительные меры борьбы с этими течениями, в частности запретить специалистам и их объединениям издавать газеты и журналы, носящие общественно-политический, а не научный характер, усилить контроль над деятельностью их профсоюзных секций. Он считал целесообразным по согласованию с ГПУ «изъятие «верхушки» врачей — меньшевиков и эсеров,— выступавших на съезде». Предупреждая возможные возражения, .Семашко писал: «Многие даже ответственные т.т. не только не сознают этой опасности, но легкомысленно склоняют ушко под нашептывание таких спецов».

Политбюро 24 мая рассмотрело записку и поручило Дзержинскому с участием Семашко в недельный срок подготовить и представить план необходимых мер. Общее направление этих мер к тому времени уже было определено: ужесточить отношение к критикам Советской власти, выслать за границу наиболее видных идейных противников. Показательна передовая статья в «Правде» от 17 мая «Иллюзии контрреволюционной демократии», где утверждалось: «Некоторые интеллигентские круги в ложном расчете на наше дальнейшее отступление под давлением нэпа и западных капиталистов пытаются выступать против Советской власти». Статья возрождала, казалось бы, уже преодоленную подозрительность к беспартийной интеллигенции: «Позволить «внутреннему врагу» обойти нас с тыла мы ни при каких условиях не намерены. Между тем стратегия либеральных демократов в том и состоит, чтобы использовать время нэпа, быстро разрастаясь в порах нашего же советского организма против этого советского организма». Эта мысль и позднее проводилась на страницах «Правды».

Особенно резкая статья «Диктатура, где твой хлыст?» была опубликована 2 июня. Автор, который подписался «О.», в грубом, оскорбительном тоне разнес книгу известного литературоведа Ю. Айхенвальда «Поэты и поэтессы». Заканчивалась статья так: «У диктатуры есть в запасе хлыст. И этим хлыстом пора бы заставить Айхенвальдов убраться за черту».

Естественно, что все это беспокоило интеллигенцию. Принятая съездом геологов, который состоялся в первой декаде июня в Петрограде, резолюция отмечала, что «уже настало время для обеспечения в стране хотя бы элементарных прав человека и гражданина, без чего никакая общеполезная работа, и научная прежде всего не сможет протекать нормально».

Но никакие резолюции уже не могли остановить запущенный механизм репрессий. В июне были закрыты многие журналы, в том числе «Экономист» и «Экономическое возрождение». Особый гнев Ленина вызвал «Экономист», В письме к Дзержинскому от 19 мая он назвал журнал явным центром белогвардейцев, где почти все сотрудники «законнейшие кандидаты на высылку за границу»²². «Экономист» напечатал немало статей, в которых критиковались не только некоторые текущие решения Советской власти, но и основы самой идеи социализма. Например, Б. Бруцкус дал глубокий анализ традиционной нерыночной концепции в большой работе, опубликованной в трех номерах журнала. Писал он ее в основном во второй половине 1920 года, в разгар «военного коммунизма». Бруцкус был первым в мире экономистом, который на основе анализа теории и тогда еще небогатого опыта показал неэффективность нерыночной системы хозяйствования. Он исходил из того, что при социализме рынок невозможен — в то время это была общепринятая точка зрения. Осенью 1921 года Ленин признал необходимость активного использования рынка в социалистическом строительстве. Однако был убежден, что после окончания переходного периода, когда это строительство завершится, рынка не будет. Только по последним работам Ленина, написанным в начале 1923 года, можно сделать вывод, что он стал признавать возможность рынка и при социализме.

Вместе с тем Ленин пытался ограничить масштабы высылки идеологических противников. Так, в уже упоминавшемся письме Дзержинскому он спрашивал, не рано ли был закрыт журнал «Новая Россия», и высказался против высылки его сотрудников. Этот журнал призывал беспартийную интеллигенцию к сотрудничеству с Советской властью в восстановлении страны, не затрагивая в отличие от «Экономиста» принципиального вопроса о возможности и желательности социализма. Хорошо зная своих соратников, Ленин в том же письме Дзержинскому, касаясь высылки, указывал: «Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим». В качестве одной из мер подготовки он предложил «обязать членов Политбюро уделять 2—3 часа в неделю на просмотр ряда изданий и книг»²³. Через неделю после этого письма Ленин заболел и на несколько месяцев выбыл из строя. Подготовку высылки взяло на себя ГПУ, стремившееся максимально расширить масштабы операции. После того как ВЧК была реорганизована в ГПУ, уменьшился престиж этой организации, из-за ограничения ее функций и тяжелого финансового положения в стране сокращались штаты. С весны 1922 года начался финансовый кризис, обострился дефицит оборотных средств, при переводе предприятий на хозрасчет рабочие месяцами не получали зарплату. Все это не могло не сказаться на обеспечении ГПУ. Председатель ГПУ. Украины В. Манцев писал Дзержинскому 20 июня: «Сотрудник, особенно семейный, может существовать, только продавая на рынке все, что имеет. А имеет он очень мало. И потому он находится в состоянии перманентного голодания... Зарегистрирован ряд случаев самоубийств на почве голода и крайнего истощения. Я лично получаю письма от сотрудниц, в которых они пишут, что принуждены заниматься проституцией, чтобы не умереть с голода. Арестованы и расстреляны за насилия и грабежи десятки, если не сотни сотрудников и во всех случаях установлено, что идут на разбой из-за систематической голодовки. Бегство из Чека повальное». Конечно, большинство населения в то время голодало, но чекисты за время гражданской войны привыкли к привилегированному положению и потому были особенно чувствительны к трудностям.

Манцев информировал Дзержинского, что совместная комиссия ГПУ Украины и Южбюро ВЦСПС пришла к следующему заключению: «Государство не может содержать аппараты Чека в полной мере, а посему необходимо уменьшить штаты до предела и сократить соответственно функции Чека». Далее он писал, что штаты ГПУ и так уже уменьшены на 75 процентов, дальнейшее сокращение невозможно и государственная власть должна полностью обеспечить потребности оставшихся работников. Заканчивалось письмо обращением к Дзержинскому: «Я Вас очень прошу поставить этот вопрос, ибо опасность окончательного развала Чека очень близка. Ну, а если Чека не нужна, то об этом нужно сказать прямо и твердо».

Дзержинский 4 июля обратился в ЦК с просьбой обеспечить финансовое и продовольственное снабжение работников ГПУ в полной мере. Для того чтобы получить привилегии и повысить свой престиж, ГПУ надо было продемонстрировать свою необходимость на примере какого-то крупного дела. Таким делом и стала высылка интеллигенции. Тут интересы ГПУ совпали с интересами тех партийных чиновников, которые хотели сорвать курс на выдвижение беспартийных специалистов и запугать непокорных подчиненных. Это определило масштабы операции. Несколько месяцев органы ГПУ готовили списки высылаемых, включая в них людей, известных своими критическими выступлениями в печати, на съездах специалистов, в вузовских аудиториях. Теперь ждали только команды от ЦК.

И такую команду дала XII партийная конференция, проходившая с 4 по 7 августа. Ленин был еще болен, доклад об антисоветских партиях и течениях делал Зиновьев. Он подчеркнул, что из факта экономических уступок не следует необходимость уступок политических, и предлагал осуществить политическое наступление. В резолюции конференции утверждалось, что антисоветские партии и течения «пытаются использовать советскую легальность в своих контрреволюционных интересах и держат курс на «врастание» в советский режим, который они надеются постепенно изменить в духе буржуазной демократии и который, по их расчетам, сам идет к неизбежному буржуазному перерождению». Для борьбы с такими попытками резолюция предлагала использовать и агитационно-пропагандистские меры, и надежный, проверенный способ: «Нельзя отказаться и от применения репрессий не только по отношению к эсерам и меньшевикам, но и по отношению к политиканствующим верхушкам мнимо беспартийной, буржуазно-демократической интеллигенции, которая в своих контрреволюционных целях злоупотребляет коренными интересами целых корпораций и для которой подлинные интересы науки, техники, педагогики, кооперации и т. д. являются только пустым словом, политическим прикрытием».

Резолюция ставила на одну доску политические организации — партии меньшевиков и эсеров и беспартийную интеллигенцию. Буквально через три дня после окончания конференции (а одновременно с ней закончился и процесс над правыми эсерами) ГПУ разослало на места директиву об аресте, ссылке, увольнении с работы всех правых эсеров. Расширились масштабы арестов меньшевиков. Была подведена юридическая база под запрет всех партий, кроме коммунистической. 3 августа ВЦИК и СНК приняли постановление о регистрации обществ и союзов, согласно которому любое объединение подлежало запрету, если оно «по своим целям или методам деятельности противоречит Конституции или законам Советской республики».

В отношении «буржуазно-демократической интеллигенции» применялись менее суровые меры: высылка за границу и в северные губернии страны. Юридической основой послужил декрет ВЦИК от 10 августа «Об административной высылке». Созданная при НКВД особая комиссия получила право без суда высылать лиц, причастных к контрреволюционным выступлениям, за границу или в установленные районы страны на срок до трех лет. Во второй половине ста в Москве, Петрограде, на Украине были арестованы те, кого предполагалось выслать. В конце августа газеты опубликовали официальные сообщения об этих арестах и о решении выслать за границу большую группу ученых, литераторов, врачей, агрономов.

Руководители партии по-разному толковали это решение. К примеру, Троцкий считал его гуманным. В интервью иностранным корреспондентам, опубликованном в «Известиях» 30 августа, он признал, что высылаемые не представляют политической опасности в данный момент, но могут стать опасными в будущем. «В случае новых военных осложнений (они, несмотря на все наше миролюбие, не исключены) все эти непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врагов и мы будем вынуждены расстрелять их по законам войны. Вот почему мы предпочли сами в спокойный период выслать их заблаговременно и я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность». Троцкий оказался прав: высланные избежали участи, которая могла бы их постигнуть через несколько лет,— однако его слова предназначались в первую очередь для заграницы. Для внутреннего пользования было другое объяснение, более точное. Выступая 29 августа на пленуме Петросовета, где впервые было объявлено о намеченной высылке, Зиновьев заявил: «Значение акта, предпринятого против части интеллигенции, можно кратко сформулировать словами, что «кто не с нами, тот против нас». Это высказывание явно противоречило основному замыслу нэпа, идее гражданского мира. Зиновьев признал, что высылка специалистов из страны, бедной культурными силами, вызовет негативные последствия, но пытался приуменьшить их. Такие же попытки предприняла в передовой статье «Правда» 31 августа: «Среди высылаемых почти нет крупных научных имен. В большинстве это — политиканствующие элементы профессуры, которые гораздо больше известны своей принадлежностью к кадетской партии, чем своими научными заслугами». На следующий день «Правда» развила эту тему в статье «Светочи науки». Ее автор, укрывшийся за инициалами «И. Л.», обвинял ведущих ученых, «светочей науки», как он их иронически называл, в том, что они продолжают саботаж «в виде созданных ими многочисленных всевозможных комиссий и совещаний, а раз туда дело попало, то его можно считать навсегда похороненным». Напоминая о том, что государство выделило ученым академические пайки, он призвал их задуматься над отдачей своего труда: «Пусть каждый ученый, беря в рот кусок данного ему хлеба, спросит себя сам, что же он дал рабоче-крестьянской России? Ни одна власть в отношении к ее ресурсам не дала ученым тех средств для поднятия науки, как Советская... Спрашивается, какие результаты от всего этого? Русская наука как плелась, так и плетется в хвосте западной науки».

Грубые и необоснованные нападки на ученых должны были создать в стране впечатление, что она ничего не потеряет. А ведь среди высланных были философы Н. Бердяев и С. Франк, социолог П. Сорокин, историк А. Кизеветтер, экономист Б. Бруцкус, другие крупные ученые. В списке кандидатов на высылку значились и ведущие экономисты страны — Н. Кондратьев, Л. Юровский, А. Рыбников, но по ходатайству экономических ведомств их не тронули. На примере Юровского видно, как необоснованны были обвинения. Крупнейший специалист в области денежного обращения, он 10 августа стал заместителем начальника валютного управления Наркомата финансов и впоследствии сыграл ключевую роль в осуществлении денежной реформы. Весной 1922 года Юровский опубликовал в журнале «Экономическое возрождение» (закрытом летом) статью «Бюджет и народный доход в современной России», где предлагал для уменьшения бюджетного дефицита сократить военные расходы и подчеркивал необходимость ликвидировать «военное хозяйство» во всех его видах. Когда Юровский попал в список подлежащих высылке и находился под домашним арестом, его статью ожесточенно раскритиковал известный партийный публицист, сотрудник «Правды» В. Сарабьянов. В сентябрьской . книжке журнала «Народное хозяйство» он писал: «Как действительно должны ненавидеть Советскую власть господа Юровские, требуя ликвидации — полной — нашей Красной Армии, без которой нам не прожить, пока англо-французские Юровские — пожалуй, поумнее — не ликвидировали своего «военного хозяйства» во всех его видах». Здесь очевидная передержка: Юровский имел в виду не ликвидацию армии вообще, а устранение остатков «военного коммунизма» в экономике.

Выслали и экономиста проф. И. Озерова, который еще до первой мировой войны ратовал за сокращение продажи спиртных напитков. Однако весной 1922 года в статье, опубликованной журналом «Экономист», он предложил для сокращения бюджетного дефицита и борьбы с самогоноварением разрешить виноторговлю, тогда запрещенную. Получалось вроде так, что Озеров считал пьянство вредным при царизме, а при Советской власти возможным. «Правда» 7 сентября в статье «Это не пройдет» обвинила его в попытке отравить Советскую республику. Особый гнев вызвало замечание Озерова, что «самая теория безусловной вредности спирта за последнее время американскими физиологами подвергается сомнению».

Осенью 1922 года за границу выслали более 200 человек, причем не только ученых-обществоведов и литераторов, но и специалистов-практиков: инженеров, агрономов, врачей. Правда, при окончательном решении все-таки учитывалось, какую пользу может принести кандидат на высылку. Так, зав. Агитпропом ЦК А. Бубнов на съезде политпросветов в ноябре 1922 года говорил: «Если профессор Кизеветтер своими реакционными лекциями приносит вред, то мы его выпроваживаем за границу. Но если известный физиолог Павлов в своем вступительном к лекциям слове ругает коммунистов, мы его гнать не можем, ибо наряду с этим он делает огромную работу, чрезвычайно полезную и для нас». Тем не менее много ценных в непосредственно практическом отношении специалистов было выслано.

В соответствии с принятым жестким курсом Дзержинский в начале сентября в записке своему заместителю И. Уншлихту набросал целую систему наблюдения за интеллигенцией и сформулировал ее цель: «На каждого интеллигента должно быть дело». Вместе с тем Дзержинский подчеркнул, что в задачу органов ГПУ должно входить также «содействие выпрямлению линии по отношению к спецам, т. е. внесение в их ряды разложения и выдвижение тех, кто готов без оговорок поддерживать Совет, власть». В этих словах вся суть того курса, который проявился в высылке. От интеллигенции требовалось добиться безоговорочной поддержки власти, ее стремились превратить в послушного исполнителя директивных указаний, лишить важной социальной функции критики власти.

В конце сентября Политбюро постановило расширить права ГПУ, и 16 октября ВЦИК принял постановление, предоставившее ГПУ право «внесудебной расправы вплоть до расстрела в отношении всех лиц, взятых с поличным на месте преступления при бандитских налетах и вооруженных ограблениях». Это же постановление дополнило ранее предоставленное Особой комиссии НКВД право административной высылки правом отправлять высылаемых членов антисоветских партий в лагерь на принудительные работы сроком до трех лет. Так был нарушен важнейший принцип, положенный в основу реорганизации ВЧК и создания ГПУ,— осуждение только через суд. Пока речь шла только об узком круге преступлений, но важен был первый шаг.

Все это не могло не отразиться и на практической деятельности правительства. Так, было задержано подготовленное еще летом постановление о начале денежной реформы — ведь проводить ее предстояло специалистам, которые находились под подозрением. Разумеется, в этих условиях и речи не могло быть о замене коммунистов, занимавших руководящие посты в трестах и на предприятиях, беспартийными специалистами. 30 сентября «Правда» опубликовала статью руководителя соляного синдиката М. Лациса, который в гражданскую войну, будучи членом коллегии ВЧК, отличался жестокостью и непримиримостью к классовым" врагам. С негодованием он писал, что бывшие собственники проникают в правления трестов (то есть именно туда, где их хотел видеть Ленин), и объяснил это попустительство желанием государственных органов «строить перед Европой из себя страну «законных норм». «Пора этому положить конец. Довольно из себя строить благородных рыцарей, пора показать зубы. Иначе — съедят».

Этот призыв выражал мнение многих представителей власти. В Москве прошли массовые аресты нэпманов, обвиненных в различных нарушениях законов. Оживились примитивные антиинтеллигентские настроения в сфере идеологии. Председатель ЦК Пролеткульта В. Плетнев писал в «Правде» 27 сентября: «Только тогда, когда пролетариат будет иметь своих ученых во всех отраслях знания, своих художников во всех видах искусств,— только тогда поставленная нами задача будет разрешена».

К началу октября наметился отказ от некоторых основных идей нэпа, пошли слухи о его скорой отмене. Причины такого поворота в намерениях руководства партии становятся понятны из доклада Бухарина на V Конгрессе Коминтерна в Июне 1924 года. Вспоминая о тех взглядах, которые были распространены среди партийного актива после введения нэпа, он сказал: «Мы новую экономическую политику рассматривали исключительно с точки зрения ее политической целесообразности, как политическую уступку мелкой буржуазии. Мы не думали, что новая экономическая политика сама по себе целесообразна и рациональна, но считали, что мы должны были ее ввести из политических соображений». К осени 1922 года экономическое и политическое положение страны заметно улучшилось и возникло мнение, что пора отказаться от временных уступок.

Вернувшись к работе в начале октября, Ленин приостановил неблагоприятное развитие событий. 11 октября СНК принял означавшее начало денежной реформы постановление о предоставлении Госбанку права выпускать червонцы. Была освобождена часть арестованных нэпманов. Прекратились огульные нападки печати на интеллигенцию. В конце октября «Правда» опубликовала написанную по указанию Ленина статью заместителя заведующего агитпропом ЦК Я. Яковлева, в которой резко критиковались взгляды Пролеткульта и осуждалось Спецеедство. 15 ноября Ленин в письме И. И. Скворцову-Степанову выразил категорическое несогласие с его статьей о спецах в «Правде» от 28 октября. В ней утверждалось, что «пролетарская диктатура провалится, если... спецы не будут своими спецами, такими, которые свою задачу видят в закреплении и развитии диктатуры пролетариата». Ленин на это замечал: «Подчеркнутое неверно. Таких спецов мы долго не получим, пока не исчезнут буржуазные спецы, мелкобуржуазные спецы, пока все спецы не станут коммунистами. Между тем, «проваливаться» пролетарская диктатура вовсе не должна»²⁴. По существу, спор шел вокруг идеи Ленина строить коммунизм некоммунистическими руками. Его оппоненты не хотели считаться с тем, что других высококультурных сил в стране не было.

За спором о роли специалистов скрывался более общий вопрос о судьбе нэпа. В своем последнем публичном выступлении — речи 20 ноября на пленуме Моссовета — Ленин сказал: «...Нэп продолжает быть главным, очередным, все исчерпывающим лозунгом сегодняшнего дня»²⁵. Наказ этот некоторое время выполнялся и тогда, когда Ленин отошел от дел. Благодаря сохранению основных принципов нэпа к февралю 1924 года была успешно завершена денежная реформа и страна получила твердую валюту.

В то же время в ЦК оставались люди, которые придерживались иной политики. Нетрудно было предвидеть, что, даже не выступая прямо против ленинского курса, они будут его саботировать. После того как Ленин в середине декабря уже окончательно отошел от дел, негативные черты в деятельности руководства партии начали проявляться еще отчетливее. О них прямо говорилось в анонимной платформе, которая распространялась незадолго до XII съезда партии, состоявшегося в середине апреля 1923 года. В ней выражались взгляды, близкие к взглядам распущенной после X съезда группы «демократического централизма». Так, говорилось, что верхушка партии руководствуется в своей политике не определенными идеями, а борьбой за власть. Предлагалось на предстоящем съезде не выбирать в ЦК Зиновьева, Каменева и Сталина как наиболее видных представителей бюрократического стиля руководства. Ответственные коммунисты-хозяйственники, прежде всего нарком внешней торговли Л. Красин, также критиковали ЦК за некомпетентное вмешательство в хозяйственные дела.

На все это Зиновьев в политическом отчете ЦК на XII съезде ответил: «Всякая Критика партийной линии, хотя бы так называемая «левая», является ныне объективно меньшевистской критикой». По существу, тезис Зиновьева вытекал из предшествующей политики руководства. Вначале не допускали критики со стороны меньшевиков и эсеров, затем — со стороны беспартийной интеллигенции, теперь пришла очередь запретить критику руководства и внутри партии. Коснулся Зиновьев на съезде и пожеланий беспартийной интеллигенции смягчить диктатуру: «Диктатура пролетариата в форме диктатуры нашей партии есть абсолютно неизбежная необходимость, если мы не хотим, чтобы Россия пошла вспять, если хотим поднимать Хозяйство, если хотим, чтобы нэп был не обходным маневром буржуазии по отношению к рабочему классу, а обходным маневром рабочего класса по отношению к буржуазии». О диктатуре партии говорилось и в организационном отчете ЦК, с которым выступил Сталин. Он утверждал, что беспартийные массовые организации являются «щупальцами в руках партии, при помощи которых она передает свою волю рабочему классу, а рабочий класс из распыленной массы превращается в армию партии».

Руководство ЦК, выдвигая свою трактовку диктатуры, ссылалось на Ленина, не учитывая эволюцию его взглядов по мере развития нэпа.

Концепция диктатуры партии, одобренная XII съездом, была несовместима с ленинской идеей выдвижения на ответственные хозяйственные посты беспартийных Специалистов. Еще в ноябре 1922 года Политбюро образовало комиссию во главе с Куйбышевым, которая должна была пересмотреть состав правлений трестов. Ленин надеялся с ее помощью заменить некомпетентных коммунистов. Весной 1923 года комиссия завершила обследование 28 трестов и пришла к заключению, что «значительная доля вины за тяжелое и бесхозяйственное состояние ряда трестов лежит на неумелом, бессистемном, неосторожном подборе состава правлений трестов». Иначе говоря, комиссия подтвердила ту характеристику руководства трестов, которую дал Ленин на XI съезде партии, обосновывая свое предложение выдвинуть беспартийных с опытом дореволюционной хозяйственной деятельности. Однако вывод комиссия сделала прямо противоположный: «Для ответственного кадра руководителей промышленности партией выделено недостаточное количество испытанных и устойчивых членов РКП». Этот вывод объяснялся просто: Ленин уже не работал, а другие руководители партии не были согласны с его подходом. На XII съезде Сталин подчерк кивал, что необходимо «управляющие органы наших основных предприятий укомплектовать коммунистами и тем осуществить руководство партии госаппаратом». Эта линия была одобрена съездом, и в течение 1923 года часть беспартийных, занимавших ответственные посты в правлениях трестов и на Предприятиях, была заменена коммунистами. В составе правлений трестов Доля коммунистов увеличилась с 52 до 61 процента, среди директоров предприятий — с 29 до 49 процентов.

Определенную роль здесь сыграло и сохраняющееся недоверие к беспартийным специалистам, сомнение в их лояльности. Например, органы ГПУ считали, что бесхозяйственность на предприятиях — следствие сознательного вредительства. На совещании руководителей экономических наркоматов и ГПУ 4 апреля 1923 года зампредседателя ГПУ И. Уншлихт утверждал, что существует экономическая контрреволюция. Услышав это, Красин улыбнулся, и тогда Уншлихт сказал: «Вопрос об экономической контрреволюции вызывает насмешки тов. Красина. Он сомневается, существует ли такая контрреволюция. Я не говорю, что во всех мелких повседневных случаях она наблюдается, но что такое стремление имеется налицо, что имеется определенная крупная организация за границей, которая себе эту цель ставит, что она связывается со спецами,— это несомненно. Работа по выяснению этого настолько трудна, что в настоящее время еще невозможно точно доказать существование такой организации». Дзержинский не разделял огульной политической подозрительности своего заместителя. В то время он возглавлял также Наркомат путей сообщения и лучше знал настроения специалистов. Многих из них он защитил от обвинений ГПУ в контрреволюционной работе, основанных на агентурных сведениях о высказываниях того или иного спеца.

То, что тресты и предприятия возглавляли люди, не имеющие опыта в коммерческих делах, послужило одной из причин начавшегося летом 1923 года кризиса сбыта. Некомпетентные руководители стремились повысить цены на продукцию, не думая о трудностях с реализацией и надеясь, что в конце концов товары все равно купят. Товары лежали на складах, а у предприятий не было денег для регулярной выплаты заработка. В июле — августе 1923 года на заводах ряда городов, в частности Москвы, Харькова, Сормова, прокатилась волна забастовок, вызванная ухудшением экономического положения. Забастовки, неожиданные для партийных ячеек, были симптомом болезненных явлений в партии.

В то же время внутри партии активизировалась нелегальная «Рабочая группа». Впервые она заявила о себе весной 1923 года, когда выпустила «Манифест Рабочей группы РКП(б)». Одним из ее организаторов был Г. Мясников, исключенный из партии в феврале 1922 года. «Манифест», резко критиковавший внешнюю и внутреннюю политику партии, представлял собой несколько переработанный и дополненный вариант его статьи «Больные вопросы». В конце мая Мясникова арестовали и выслали в Германию. Дальнейшая его судьба весьма причудлива.

В начале сентября 1923 года Политбюро признало нежелательным пребывание Мясникова в Германии, где он стал сотрудничать с ультралевыми кругами в Германской компартии. Советский посол в Берлине Н. Крестинский, пригласив Мясникова, объявил, что решение о высылке отменено и он может вернуться в Москву, где остались его жена и трое детей. 3 ноября Мясников получил визу на въезд в СССР, но без гарантий в том, что он не будет арестован, и покинул Германию. Спустя шесть дней Крестинский получил от Сталина телеграмму с указанием не давать визу Мясникову. В Москве тот был арестован и осужден на три года тюремного заключения, которое отбывал в Томском изоляторе. В 1926-м его освободили из тюрьмы и отправили в ссылку в Армению. Там ему пригодился опыт старого подпольщика — при царизме Мясников трижды бежал из ссылки. 7 ноября 1928 года он пошел на праздничную демонстрацию и не вернулся. Сумел где-то сбрить усы, бороду, волосы и переодеться. Затем добрался до вокзала и сел в поезд, идущий в город Джульфу. Не доезжая до него, спрыгнул на ходу, дошел до пограничной реки Араке, переплыл ее и оказался в Персии; после многих приключений попал в Турцию, а оттуда — во Францию, где и жил много лет.

В связи с волнениями на заводах и деятельностью «Рабочей группы» в сентябре был созван Пленум ЦК, заслушавший доклад Дзержинского. Он предложил обязать каждого коммуниста сообщать ГПУ о нелегальных группах в партии. Стремясь вести постоянное наблюдение за меньшевиками и эсерами, ГПУ еще прежде пыталось заставить не только членов этих партий, но и их знакомых-беспартийных стать осведомителями. Сам факт возникновения нелегальных групп свидетельствовал о неблагополучии в партии. Дзержинский обратил внимание участников Пленума на то, что застой внутрипартийной жизни, назначения вместо выборности становятся политической опасностью и парализуют политическое руководство партии рабочим классом. Пленум создал комиссию во главе с Дзержинским для подготовки конкретных предложений об улучшении ситуации.

Однако вскоре работа этой комиссии отошла на задний план, появились другие заботы. В октябре 1923 года впервые после профсоюзной дискуссии открыто дала о себе знать влиятельная оппозиция. 8 октября Троцкий направил членам ЦК и ЦКК письмо с критикой работы ЦК. Он осуждал нарушения партийной демократии, в частности практику назначения секретарей губкомов сверху вместо их выборов соответствующим партийным органом. Отмечал он и серьезные ошибки в руководстве экономикой.

Спустя неделю в ЦК обратились сорок шесть ответственных работников. Развивая мысль Троцкого, они писали: «Режим, установившийся внутри партии, совершенно нестерпим; он убивает самодеятельность партии, подменяя партию подобранным чиновничьим аппаратом, который действует без отказа в нормальное время, но который неизбежно дает осечки в моменты кризисов и который грозит оказаться совершенно несостоятельным перед лицом надвигающихся серьезных событий». Они требовали развивать внутрипартийную демократию, в частности отменить запрет фракций. Среди подписавших «заявление 46» были сторонники Троцкого по профсоюзной дискуссии, бывшие участники «рабочей оппозиции» и «демократического централизма». Многие, хотя и занимали достаточно ответственные посты, претендовали на большее. Так, например, бывшие члены ЦК Е. Преображенский, Л. Серебряков, И. Смирнов считали себя незаслуженно обиженными тем, что вместо них избрали в руководство людей, менее способных. Они надеялись, развернув кампанию против ЦК и опираясь на поддержку такого популярного лидера, как Троцкий, добиться изменения состава ЦК на очередном съезде.

Сам же Троцкий предполагал в публичной дискуссии приостановить и повернуть вспять процесс лишения его реальной власти, который шел на протяжении 1923 года. Время для своего выступления он и его сторонники выбрали исходя из того, что именно в октябре острый кризис сбыта вызвал массовое недовольство политикой.

Руководство партии на первых порах пыталось не допустить публичного обсуждения обоих документов — они не были опубликованы и распространялись тогдашним самиздатом. В конце октября объединенный Пленум ЦК и ЦКК осудил их как фракционные. Но в печати сообщений о Пленуме не появилось, как и вообще каких бы то ни было упоминаний об этих документах.

Однако попытки замалчивания оказались безуспешными. По мере распространения документов становилось ясно, зто они выражают недовольство многих коммунистов внутрипартийным режимом. В этой ситуации Политбюро решило перехватить инициативу и развернуть открытую дискуссию о положении в партии. 7 ноября «Правда» напечатала статью Зиновьева «Новые задачи партии», в которой он писал, что «во внутрипартийной жизни за последнее время наблюдался чрезмерный штиль, местами даже прямо застой». И далее: «Главная наша беда состоит часто в том, что почти все важнейшие вопросы идут у нас сверху вниз предрешенными». Зиновьев предлагал усилить свободную дискуссию в партии по всем вопросам, «в особенности привлечь внимание рядовых членов партии к жгучим вопросам производственной жизни».

«Правда» призвала развернуть в печати и в партийных организациях самую широкую дискуссию по статье Зиновьева. Дискуссия вызвала большой интерес. Так, 27 ноября «Правда» сообщила, что только из Москвы за неделю получено около 100 статей и писем. Выявилось и другое: «Райкомы рекомендовали ячейкам отложить обсуждение статьи Зиновьева, так как дискуссия на эту тему преждевременна (не опубликованы еще все надлежащие материалы)». 5 декабря «Правда» напечатала несколько материалов о ходе дискуссии в провинции, В них сообщалось о попытках аппаратных работников сместить центр тяжести дискуссии, направить ее на другие темы, так как «в области внутрипартийной все благополучно, никаких новшеств не требуется, да и говорить тут собственно не о чем». О том, какую реакцию это вызывает, писал другой корреспондент: «Рядовая и полусередняцкая масса осталась и остается недоверчивой, ей это не ново. Говорят и пишут давно, а на деле все по-старому остается. Полагают, что и сейчас — поговорят и успокоятся». Более того, на местах даже опасались участвовать в дискуссии. Так, из Белгорода писали: «Перенесение дискуссии на ячейки, особенно в провинции, ничего существенного не даст, разве только вылетит из партии несколько лучших дискуссировавших товарищей или начнутся переброски «из деловых соображений».

Но в отдельных парторганизациях Москвы дискуссия существенно изменила атмосферу, раскрепостила коммунистов. Например, на собрании одной крупной ячейки, куда входило много молодежи, был отвергнут утвержденный райкомом список кандидатов в Моссовет н райсовет — раньше такое и представить себе казалось невозможным. «Правда» привела характерный диалог с этого собрания: « — Товарищи,— надрывается председатель (секретарь ячейки),— мы обязаны провести две фигуры: одну центральную и одну от райкома.— Никаких фигур. Мы сами обсудим. Ничего не обязаны...— Вот он новый курс-то, до чего доводит, распоясались, райкомовский список отвергают,— с оттенком некоторого мистического ужаса бросает кому-то строгий человек.— Ничего, в конце концов не мы для райкома, а райком для нас.— Товарищи, я принужден заявить, что снимаю этот список только под напором всего собрания.— Бедный Г.,— вздыхает кто-то,— ну и будет же ему завтра в райкоме.— Да,— сочувствует сосед,— там наверняка старый курс». Под впечатлением этого собрания автор делал оптимистический вывод о перспективах «нового курса»: «Если наши парторганы проявят чуткость — бояться нечего: ячейки оживают, лед ломается». Но этот оптимизм был по меньшей мере преждевременным. Даже на этом собрании раздавались предостерегающие голоса: « — Подождите,— обращается один, смеясь,— вам еще покажут «новый курс».— Это вы, собственно, к чему? — А так просто. Все эти «новокурсники» из «Правды» уже давно занесены кое-куда».

Ощущение ненадежности «нового курса» укрепилось, когда в дискуссию включились руководители партии. 1 декабря Зиновьев на конференции Петроградской губернской организации категорически возразил против предложения отменить резолюцию X съезда партии о запрете фракций: «Свобода фракций внутри той партии, которая управляет государством,— это значит свобода образования зародышевых правительств».

Пока шла дискуссия, комиссия Дзержинского подготовила проект резолюции «О партстроительстве». Троцкий раскритиковал его. Стремясь добиться, чтобы резолюция была принята, большинство Политбюро согласилось с некоторыми его формулировками, и, как говорил позднее Каменев, «после грубой торговли по поводу каждой поправки, единогласие было достигнуто». Резолюция была принята 5 декабря на совместном заседании Политбюро и Президиума ЦКК и спустя два дня появилась в «Правде». Ничего принципиально нового по сравнению с резолюцией X съезда о партстроительстве она не содержала, разве что включала некоторые пункты, которые, по идее, должны были предотвратить попытки аппарата выхолостить ее. Встречена она была с известным скептицизмом, так как еще не забылась судьба аналогичной резолюции X съезда.

То, что резолюцию приняли единогласно, казалось бы, открывало дорогу к единству руководства при ее проведении в жизнь. Однако уже 8 декабря на собрании актива Краснопресненского района было зачитано письмо Троцкого, где комментировалась резолюция, а 11 декабря с некоторыми дополнениями письмо опубликовала «Правда». Из письма было ясно, что бюрократы заняли и самый верх партийной иерархии. На примере учеников Маркса и Энгельса, ставших оппортунистами, Троцкий предупреждал об опасности перерождения «старой гвардии». В свете столь прозрачного намека на возможность перерождения учеников Ленина, в первую очередь правящей «тройки», суждение Троцкого приобретало особый оттенок: «Прежде всего должны быть устранены с партийных постов те элементы, которые при первом голосе критики, возражения, протеста склонны требовать партбилет на предмет репрессий».

Выступив всего через несколько дней после того как единогласно была принята резолюция с плохо скрытьгми нападками на других членов Политбюро, Троцкий дал им основание обвинить его в беспринципной борьбе за власть. Несомненно, правящая «тройка», идя на компромисс с Троцким при обсуждении резолюции, руководствовалась в первую очередь стремлением сбить волну критики и сохранить свою власть. Это был политический маневр: всерьез уничтожать «секретарскую систему», расширять круг участвующих в принятии решений не собирались. Но раз руководители партии согласились на резолюцию, предусматривающую развитие внутрипартийной демократии, то Троцкий должен был по крайней мере проверить искренность их намерений. Смены кадров можно было требовать через несколько месяцев — во время отчетно-выборной кампании.

Выступление Троцкого побудило и подписавших «заявление 46» к атакам на партийный аппарат. Они стали выдвигать свои резолюции в противовес официальным на проходивших в Москве активах и собраниях.

Все это дало руководству партии и партаппарату повод уделять основное внимание не выполнению резолюции от 5 декабря и развитию внутрипартийной демократии, а борьбе с оппозицией. Начиная с 12 декабря печать стала открыто признавать, что оппозиция существует; "Правда" в своей передовой «Под знаком единства» обвинила оппозицию в намерении разгромить аппарат и указала на недопустимость этого: «Если из нашей партии выдернуть ее организационный костяк, ее скелет, ее аппарат, то от партии ничего не останется, кроме распыленной, неорганизованной, совершенно аморфной массы. Если партию нельзя отождествлять с армией, то ее нельзя отождествлять и с толпой». Обвинение было не совсем точным. Оппозиция скорее стремилась не разрушить аппарат, а овладеть им.

Наряду с требованием немедленно заменить руководящие кадры оппозиционеры предлагали разрешить фракции и группировки. На собрании актива Московской организации Е. Преображенский говорил: «Если в партии образуются идейные группировки, которые хотят убедить партию, что предлагаемые ими меры по хозяйству, финансам, внутрипартийному строительству и т. д. более правильны, более приемлемы, чем те, которые предлагает ее официальное большинство, представляемое ее ЦК, или какая-нибудь другая группировка, то кто же сможет сказать, что такие группировки недопустимы?.. Это есть необходимое для партии проявление внутренней работы ее коллективной мысли... И когда нам говорят, что сам тов. Ленин писал резолюцию X съезда о фракционных группировках, то мне припоминается, что он, в том случае, когда старые большевики книжно, буквоедски, как начетчики, проводили те или иные старые решения и настаивали на них, он называл их старыми дураками». На том же собрании Зиновьев, возражая оппозиции, заявил, что время легализовать фракции и группировки не наступило, добавив под бурные аплодисменты зала: «И оно не наступит вообще в период диктатуры пролетариата».

Правящая «тройка» не учитывала различные мнения, не проявляла гибкости, боялась развития подлинной демократии в партии. Каменев четко сформулировал эти опасения в январе 1924 года на XI Московской партконференции: «Сегодня говорят: демократия в партии; завтра скажут: демократия в профсоюзах; послезавтра беспартийные рабочие могут сказать: дайте нам такую же демократию, какую вы вызвали у себя. А разве крестьянское море не может сказать нам: дайте демократию. Поэтому я не желаю сие припечатывать».

Подавляющее большинство ответственных партийных работников считало, что руководить страной и строить социализм партия может, только будучи монолитной. Характерно в этом отношении письмо Дзержинского начальнику Политуправления Красной Армии В. Антонову-Овсеенко, с которым он был в дружеских отношениях. Антонов-Овсеенко подписал «заявление 46», выступал против бюрократизации партийной жизни, но не был безоговорочным сторонником Троцкого. Он осуждал и большинство Политбюро, и Троцкого, считая, что они ведут фракционную борьбу за власть. Дзержинский писал ему 14 января:

 «Удержать диктатуру пролетариата в мирной обстановке — в крестьянской стране при массовом напоре поднятия уровня своей жизни и при нашей некультурности — требует от партии величайшего идейного единства и единства действий под знаменем ленинизма. А это значит, надо драться с Троцким». Следует напомнить, что Дзержинский был самостоятельным политическим деятелем, а отнюдь не послушным исполнителем воли Сталина. Например, в профсоюзной дискуссии 1921 года он принял сторону Троцкого. Подчеркивая необходимость единства для руководства строительством социализма, он выражал мнение большинства ЦК.

Сталин в борьбе со всеми своими конкурентами выступал в роли сильного и твердого лидера, способного не допустить раздоров в партии и обеспечить строительство социализма. Обвинив оппозицию в попытке расколоть партию, руководство сумело привлечь на свою сторону большинство партийных организаций. В Москве, где оппозиция получила относительно больше голосов, чем в других местах, за нее было 34 процента участников районных конференций. Из 413 рабочих ячеек Москвы за линию ЦК высказались 346 (9843 человека), за оппозицию 67 (2223 человека), а вот в вузовских ячейках — за ЦК 32 (2790 человек), а за оппозицию — 40 (6594 человека), за оппозицию также голосовала примерно треть военных и учрежденческих ячеек.

В результате борьбы с оппозицией внутрипартийный режим стал даже суровее, чем был прежде. Фактически вся дискуссия о развитии внутрипартийной демократии сыграла роль китайской кампании «пусть расцветают сто цветов», вслед за которой началась «прополка». В ходе дискуссии выявились самостоятельные, критически настроенные работники; вскоре они были сняты с занимаемых ими постов. К примеру, Антонов-Овсеенко направил 27 декабря письмо в Президиум ЦКК и Политбюро, в котором выражал протест в связи с тем, что борьба с оппозицией приобрела характер беспринципной клеветнической кампании. Закончил он так: «Знаю, что этот мой предостерегающий голос на тех, кто застыл в сознании своей непогрешимости историей отобранных вождей, не произведет ни малейшего впечатления. Но знайте — этот голос симптоматичен. Он выражает возмущение тех, кто всей своей жизнью доказал свою беззаветную преданность интересам партии в целом, интересам коммунистической революции. Эти партийные молчальники возвышают свой голос только тогда, когда сознают явную опасность для всей партии. Они никогда не будут «молчаливыми», царедворцами партийных иерархов. И их голос когда-нибудь призовет к порядку зарвавшихся «вождей» так, что они его услышат даже несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту». Сталин пришел в ярость. Уже через четыре дня Оргбюро ЦК вынесло порицание ПУРу за якобы не согласованный с ЦК приказ о проведении партийной конференции военных вузов. Сталин сам в разговоре с Антоновым-Овсеенко назвал этот надуманный предлог «пустяком». Подлинная причина недовольства начальником ПУРа была другой. О ней Антонов-Овсеенко написал Сталину 2 января 1924 года: «Вам представляется нетерпимым, что во главе одного из ответственных отделов ЦК (ПУР работал на правах отдела ЦК.— Ю. Г.) стоит настолько самостоятельно мыслящий партиец, что осмеливается высказывать (хотя бы и во время разрешенной предсъездовской дискуссии) свое недовольство внутрипартийной политикой большинства Политбюро... Вам нужен на руководящих постах подбор абсолютно «законопослушных» людей. Я к таковым не принадлежу». Вскоре Антонова-Овсеенко сняли с его поста.

Но не только ответственные работники пострадали за то, что участвовали в дискуссии на стороне оппозиции. В марте 1924 года началась чистка «непролетарских ячеек». Формально она проводилась для того, чтобы избавиться от разложившихся чуждых элементов. Фактически же в первую очередь подвергались чистке организации, выступавшие на стороне оппозиции.

Еще более ужесточилось и отношение к беспартийной интеллигенции. Страницы газет запестрели статьями и заметками о различных проступках спецов. Широко распространилось мнение о том, что вскоре появятся «красные специалисты» и заменят инженеров и техников, вышедших из буржуазных слоев. Все чаще на ответственных хозяйственных постах коммунистами заменяли беспартийных, которые и сами в обстановке растущего к ним недоверия не стремились сохранять эти посты. Ответственный работник ВСНХ А. Гольцман в записке, подготовленной им в июне 1924 года по поручению председателя ВСНХ Дзержинского, отмечал: «Инженеры чувствуют себя так, словно их держат до известного момента, который должен наступить уже в ближайшее время, и что после этого момента их удалят как совершенно ненужный элемент». Обижало специалистов и различное отношение к ним и к коммунистам при нарушении законов. Так, в 1923 году состоялись три крупных судебных процесса над работниками ГУМа, Белгородско-Щелковского и Орехово-Зуевского трестов. Сорок четыре человека, среди них и коммунисты, исключенные из партии после ареста, были осуждены. К середине 1924 года всех бывших коммунистов досрочно освободили, а беспартийные остались в заключении.

Настроения специалистов хорошо выразил в конце марта 1924 года на 2-м губернском съезде инженеров в Ленинграде один из выступавших: «У нас чувствуется какая-то вялость в нашей работе. В чем же причина? Причина заключается в том, что у нас нет видов на будущее. Я бы сказал так: у нас что-то не вяжется, мы не можем сговориться с коммунистами». Потому не могут, что по-разному оценивают значение прав человека: «Интеллигент — это всякий человек, будь то крестьянин, будь то рабочий, будь то человек с дипломом, этот человек, который ставит выше всего права человека, считает, что человек — высшая ценность в государстве. Этого у нас нет, и поэтому интеллигенция работает вяло... И пока мы не имеем прав человека, наша работа всегда будет связана, всегда будет инертна». На XIII съезде партии в мае 1924 года Зиновьев, комментируя это высказывание инженера, заявил: «Политических же уступок мы не сделаем».

Весной 1924 года было предпринято новое наступление на права интеллигенции. Более чем вдвое сокращался прием в вузы. А в технические высшие учебные заведения могли поступить только выпускники рабфаков, то есть дети рабочих и крестьян. При поступлении на рабфак требовалось лишь «твердое знание 4-х арифметических действий над целыми числами».

В мае 1924 года СНК РСФСР принял постановление, согласно которому «ввиду чрезмерного переполнения вузов и невозможности обеспечить нормальный ход учебной работы» предусматривалось сократить число студентов, а для этого срочно, до окончания учебного года, проверить академическую успеваемость студентов с учетом их социального происхождения. Бурная реакция учащихся, в частности случаи самоубийств среди отчисленных, распространение антиправительственных листовок и т. п. заставили исключить из 140 тысяч студентов не 35 тысяч, как предполагалось, а примерно 18 тысяч.

Политика в отношении специалистов побудила Красина направить в Политбюро в июне 1924 года докладную, где он писал о «почти что классовой неприязненности к специалистам, которая свойственна подавляющей части профсоюзовских и партийных кругов». Такое отношение к интеллигенции, считал Красин, затрагивает основы нэпа. В этой связи он отмечал: «Если признано необходимым пересмотреть твердо установленный В. И. в конце 1922 года курс, то это следует сделать открыто и честно, и так и заявить об этом рабочим, а не отменять его линию путем отдельных декретов и мероприятий, которые по частям, но с неизбежной последовательностью уничтожают самые основы нэпа».

Фактический отход от некоторых идей нэпа проявился и в отношении к частной торговле. В феврале 1924 года более тысячи нэпманов обвинили в спекуляции и выслали из Москвы на Север. Одним из инициаторов акции был Дзержинский, который осенью 1923 года предлагал ее в письме Сталину. Нэпманы занимаются злостной спекуляцией и опутывают своими махинациями работников трестов и кооперации, причем особенно активны они в Москве, куда съезжаются дельцы со всех концов страны, писал он. Среди частных торговцев действительно были люди нечестные, которые давали взятки должностным лицам. Но огульно обвинять всех торговцев в росте цен было несправедливо. Этот рост во время осеннего кризиса сбыта был связан с высокими отпускными ценами, которые устанавливали тресты и синдикаты. Летом и осенью 1923 года цены частного рынка на промышленные товары порой были ниже цен госторговли и кооперации, ибо частники быстрее реагировали на изменения конъюнктуры.

Осенью 1923 года ЦК не принял предложение Дзержинского, но позднее руководство страны стало проявлять обеспокоенность тем, что частный капитал занял в торговле господствующие позиции. С точки зрения нэпа тут не было ничего страшного, но многие в партии рассматривали динамику обобществленного и частного сектора в торговле как показатель результатов борьбы «кто кого». При таком подходе рост частной торговли казался чреватым опасностью реставрации капитализма. Разгромив оппозицию, руководство партии взяло у нее как раз те идеи, которые были направлены против развития нэпа, в частности идею о чрезмерном нэповском накоплении. Высылка нэпманов была одним из проявлений общего курса на ограничение частной торговли, подтвержденного XIII съездом партии. В резолюции съезда, правда, была сделана оговорка: вытеснение частного торгового сектора должно сопровождаться соответствующим ростом государственной торговли и кооперации с тем, чтобы общий товарооборот не сокращался. Однако на практике нэпманов вынуждали прекращать свою деятельность; о том, как и кем их заменить, не думали; в результате образовались «торговые пустыни», особенно в деревне. По данным Наркомвнуторга, госторговля и кооперация всего на четыре процента компенсировали в товарообороте вытесненных частников.

Принятые в первой половине 1924 года решения, которые в ряде направлений предусматривали отход от нэпа, быстро оказали негативное воздействие на экономику. Политика в отношении специалистов поставила под угрозу проведение кампании по повышению производительности труда в промышленности, провозглашенную Дзержинским после того, как он стал работать в ВСНХ. Резкое сокращение частной торговли, не компенсированное госторговлей и кооперацией, создало опасность разрыва между городом и деревней. Все это побудило активизироваться тех в руководстве, кто не был согласен с решениями, подрывающими нэп. Осенью 1924 года в руководстве страны стало складываться большинство, настроенное решительно изменить политику, которая проводилась в первой половине года.

Победе этой точки зрения безусловно способствовало то обстоятельство, что правящая «тройка», ответственная за ошибочную политику, летом начала раскалываться. Сталин повел борьбу против Зиновьева и Каменева. Борьба за власть велась за кулисами, и обе стороны стремились завоевать приверженцев в руководящих партийных кругах, в частности среди тех, кто был за развитие нэпа. Поэтому и «тройка» согласилась с отходом от той политики, которую она сама проводила до осени 1924 года. Новый курс, провозглашенный на Пленуме ЦК в конце октября, предусматривал оживление Советов, соблюдение действительной выборности, борьбу с административным произволом. Линию на демократизацию обосновал Бухарин в статье, опубликованной осенью журналом «Большевик». Отметив, что по мере укрепления государства должны меняться формы и методы управления, он писал: «Что же нужно теперь? Форсирование «нормализации» советского режима». Под «нормализацией» он подразумевал строгое соблюдение законов, развитие экономических методов управления, повышение роли Советов всех уровней.

В соответствии с этими установками Бухарин в конце года высказался против дополнительного финансирования ГПУ, вызвав недовольство Дзержинского. В коротком письме Бухарин разъяснил свою позицию: «Я считаю, что мы должны скорее переходить к более «либеральной» форме Советской власти, меньше репрессий, больше законности, больше обсуждений, самоуправления (под руководством партии, naturaliter) и проч. Поэтому я иногда выступаю против предложений, расширяющих права ГПУ и т. д.».

Дзержинский 24 декабря направил это письмо для ознакомления своему заместителю В. Менжинскому с припиской, в которой выразил отношение к идее «либерализации»: «Было бы величайшей ошибкой, если бы партия по принципиальному вопросу о ГПУ сдала бы и дала бы «весну» обывателям — как линию, как политику, как декларацию. Это означало бы уступать нэпманству, обывательству, клонящемуся к отрицанию большевизма, это была бы победа троцкизма и сдача позиций. Для противодействия таким настроениям нам необходимо пересмотреть нашу практику, наши методы и устранить все то, что может питать такие настроения. Это значит мы (ГПУ) должны может быть стать потише, скромнее, прибегать к обыскам и арестам более осторожно, с более доказательными данными; некоторые категории арестов (нэпманство, преступления по должности) ограничить».

И все же «либерализация» режима на протяжении 1925 года действительно происходила, затронув и политику, и экономику, и идеологию. Был ослаблен административный нажим, меньше навязывали кандидатов при выборах в Советы. Согласно Конституции РСФСР лишались избирательных прав лица, прибегающие к наемному труду с целью извлечения прибыли. Теперь, по новой избирательной инструкции, эти права получили крестьяне, нанимающие рабочую силу, кустари и ремесленники, у которых было не более одного взрослого работника, мелкие торговцы. Предоставление избирательных прав этим категориям было тесно связано с поощрением их экономической деятельности. В докладе о революционной законности на XIV партконференции в апреле 1925 года член Президиума ЦКК А. Сольц говорил: «Задача наша состоит в том, чтобы за всеми слоями населения обеспечить те права, которые мы считаем необходимым ему обеспечить в интересах нашего строительства».

Были сняты ограничения, препятствующие росту крестьянских хозяйств, отменены репрессивные меры против частной торговли, кустари и ремесленники получили налоговые льготы, улучшилось их снабжение сырьем. Начал проводиться курс на привлечение частного капитала. Инициатором здесь выступил прежде всего Дзержинский, который, как мы помним, ранее считал, что нужны репрессии против нэпманов. С февраля 1924 года он возглавлял ВСНХ (и одновременно ОГПУ) и за год убедился, что кооперация не в состоянии заменить частную торговлю. На заседании Совета труда и обороны (СТО) 31 марта 1925 года Дзержинский говорил: «В настоящее время кооперация не в состоянии конкурировать с частной мелкой торговлей и по сути дела не должна этого добиваться... Если мы научились пользоваться нэпом в области производства, то теперь необходимо суметь использовать частного торговца в области товарооборота. Для товарооборота частный мелкий торговец имеет громадное значение. В то время, как кооперация в своих лавках ждет, пока покупатель придет к ней, частный торговец всячески изощряется, чтобы привлечь покупателя, обнаружить скрытый спрос».

На диспуте в Доме Союзов, который состоялся 30 марта, представитель частной торговли в Совете съездов биржевой торговли Синелобов заявил: «Нужно создать такие условия, при которых частный торговец мог бы перейти от мешочничества к положительной работе и здоровой торговой деятельности. Первым условием для этого является спокойная и устойчивая торговая политика. В настоящий момент смешно даже говорить, что частный капитал является врагом государства». В свою очередь, зампредседателя Госплана И. Смилга подчеркивал в докладе: «Необходимо предоставить ряд льгот частной торговле... Мы должны всерьез и надолго мириться с тем, что частный капитал будет долго еще играть значительную роль в экономике страны». На следующий день после диспута СТО принял постановление, согласно которому улучшались условия работы частной торговли, облегчалось получение ею товаров от госпромышленности, а также кредитов.

Установка на вовлечение всех слоев населения в хозяйственное строительство отразилась и на отношении к специалистам, повысился статус интеллигенции. В постановлении ЦК «О работе специалистов», принятом в сентябре 1925 года, отмечалось, что при оценке специалистов необходимо принимать во внимание их .производственный стаж, заслуги в области определенной специальности, «ни в коем случае не допуская установления отношения к специалистам исключительно на основе их классового происхождения». Согласно этому постановлению предусматривались льготы при поступлении детей специалистов в вузы, улучшение их жилищных условий, налоговые льготы.

В идеологической основе политики партии в 1925 году была установка не разжигать классовую борьбу. Руководители партии считали, что разжигание классовой борьбы в деревне и в городе сорвет экономический подъем страны. По существу, развивался ленинский завет: перенос центра тяжести на «мирную организаторскую» работу. Весной Бухарин выдвинул идею о постепенном отмирании классовых противоречий. 1 апреля «Правда» опубликовала проект тезисов Бухарина по крестьянскому вопросу, одобренный делегацией РКП(б) и внесенный в комиссию пленума исполкома Коминтерна. В проекте утверждалось: «Весь период пролетарской диктатуры отличается особой закономерностью: при благоприятном ходе развития классовые противоречия с известного пункта времени начинают воспроизводиться во все меньших размерах, социалистические хозяйственные элементы нарастают эволюционным путем, пролетариат ведет свою политику не на разрыв общественного целого, а на его скрепление, причем враждебные буржуазные формы постепенно вытесняются, а формы мелкого хозяйства постепенно перерабатываются (через кооперацию, рост всех форм коллективных объединений и т. д.). Эта своеобразная закономерность развития лежит в основе всей нашей тактики в этот период».

Так что в 1925 году начал осуществляться поворот от политики, которая проводилась в 1924 году. Однако лидеры партии понимали его по-разному. Если Бухарин, Калинин, Рыков считали новый курс принципиально правильным для всего периода строительства социализма, то, скажем, Сталин относился к нему как к временному тактическому маневру. По его просьбе Ю. Ларин, известный противник развития нэпа, выступил на XIV партконференции с критикой Бухарина: «Он требует от нас признания, что мы никогда, т. е. ни через 15, ни через 20 лет, не конфискуем, не экспроприируем кулаков, полупомещиков, буржуазные верхи... Такую присягу дать мы можем так же мало, как мы можем дать ее и частному капиталисту в городе... Мы конфискуем, экспроприируем крупные частные хозяйства, когда придет для этого время». Дело было не в определении времени, отпущенного для частного накопления, важен был принцип. Сторонники Ларина с самого начала нового курса предполагали насильственно завершить его. Рыков в заключительном слове на конференции резонно заметил: «Если стремиться к максимально-быстрому развитию производительных сил сельского хозяйства, производя существенные изменения в положении современной деревни, и обещать при этом реквизицию через 10 лет по отношению к сельскохозяйственной буржуазии, то не только тов. Ларин, но и вообще никто не будет накоплять в деревне. Делать такого рода дополнения и разъяснения значит аннулировать фактически всю политику Центрального Комитета в этом вопросе».

О том, что часть руководителей партии рассматривала новый курс как временный, может быть, даже кратковременный маневр, свидетельствовал и такой эпизод. Весной 1925 года Калинин настойчиво предлагал включить в Конституцию РСФСР пункт о предоставлении избирательных прав крестьянам, нанимающим рабочую силу. В мае принятая в 1918 году Конституция пересматривалась, и в проект новой Конституции, одобренный Президиумом ВЦИК и представленный на рассмотрение 3-й сессии ВЦИК XI созыва, такой пункт был внесен. В ходе дискуссии на сессии это изменение одобрили все выступавшие. Как обычно, для окончательной доработки проекта на сессии была избрана комиссия, в которую вошло большинство членов Президиума ВЦИК. И вот эта комиссия неожиданно отклонила все изменения в Конституции относительно предоставления некоторым категориям избирательных прав. А все дело в том, что Политбюро отказалось в последний момент от этих изменений и дало соответствующие указания комиссии. Оно согласилось включить новые пункты в инструкцию о выборах потому, что инструкция в отличие от Конституции действует короткий срок и можно будет ее изменить к следующим выборам, если понадобится.

Еще одно свидетельство того, что влиятельные силы в руководстве страны предвидели возможность отказаться вскоре от нового курса,— сохранение прежней роли ОГПУ. Несмотря на провозглашение демократизации общества, функции органов ОГПУ не ограничили, как это было в начале 1922 года, хотя некоторые, в частности Бухарин, считали это необходимым. Ориентируясь на его сторонников, Н. Крыленко в мае направил в Политбюро записку о работе ОГПУ. Он обращал внимание на то, что ОГПУ вынесло сферу внесудебного рассмотрения дел за рамки, установленные нормативными актами. Согласно этим актам ОГПУ имел право на внесудебное рассмотрение дел о контрреволюционных преступлениях, шпионаже, бандитских шайках, должностных преступлениях работников ОГПУ, фальшивомонетчиках. В отношении трех последних категорий ОГПУ было предоставлено право через «судебную тройку» выносить внесудебные приговоры вплоть до расстрела. Кроме того, в порядке исключения ОГПУ могло выносить внесудебные приговоры по всякому иному делу, если получало на то особое разрешение Президиума ЦИК.

На практике, как отмечал Крыленко, «исключения превратились в правило... нет буквально ни одной статьи Уголовного кодекса, по которой бы ГПУ не считало бы себя вправе принять к своему производству дела». К тому же на каждом заседании «судебной тройки» рассматривалось очень много дел, например, 3 апреля 1925 года — 319, 6 февраля — 308. Естественно, что рассмотреть их внимательно было просто невозможно. А ведь «тройки» выносили суровые приговоры. По данным Крыленко, в 1924 году они приговорили к расстрелу 650 человек (6,9 процента общего числа осужденных), а в то же время суды РСФСР приговорили к расстрелу 615 человек (0,9 процента общего числа осужденных).

Писал Крыленко и о том, что высланные попадают в крайне тяжелые условия, особенно в северных районах Сибири (Нарым, Туруханский край), где их бросают на произвол судьбы. Причем высылают и стариков, преимущественно из духовенства, и «социально-вредных» старух. «Практика же заключения в лагерь фактически превратила административную высылку в тюремное заключение, которое ничем не отличается от содержания в любой тюрьме по суду».

Завершая, Крыленко писал: «Получилось положение, при котором всякое более или менее значительное дело из проходящих через ГПУ, как правило, заканчивается внесудебным приговором и не доходит до суда»,— и предлагал строго ограничить те категории преступлений, которые могут рассматриваться во внесудебном порядке, смягчить меры наказания, в частности содержать высылаемых в лагеря вместо трех лет один год. Что же касается «судебной тройки», выносившей более суровые приговоры, чем Особое совещание, то предлагалось дать ей право рассматривать дела в каждом случае только с санкции Президиума ЦИК. Он считал необходимым также усилить прокурорский надзор над деятельностью ОГПУ.

Крыленко вовсе не предлагал что-то очень радикальное. Например, не поднимал вопрос об отмене всей системы внесудебных приговоров, как это было при упразднении ВЧК. Но даже весьма скромные замечания и предложения Крыленко руководство ОГПУ отвергло. В предназначенном для Политбюро отзыве на его записку Прокуратуру обвинили в том, что она лишена «понимания политической обстановки», что для Крыленко, ее главного представителя, существуют только статьи законов, «а нет борьбы с контрреволюцией и предупреждения роста политических партий, террористических групп и т. п.». В ответ на замечание о том, что на заседаниях «судебной тройки» рассматривалось слишком много дел, сообщалось, что ее члены знакомятся с делами предварительно. Не считало ОГПУ и свои приговоры чрезмерно суровыми.

Что же касается предложения Крыленко — больше дел, расследуемых органами ОГПУ, передавать в суд,—то в отзыве утверждалось, в частности: рассмотрение хозяйственных дел, расследованных экономическим управление»! ОГПУ и транспортным отделом, только через суд, вызвало негативные последствия. «Эти отделы потеряли до некоторой степени чекистскую упругость и немного ослабли для ударной работы, так как дела поступают в суд, там лежат, дожидаются своей очереди и ставятся к слушанию, когда вся экономическая конъюнктура изменилась. Мы считаем это весьма тяжелым недостатком, но если и политические дела будут разрешаться, как правило, в момент изменившейся политической обстановки, то это будет грозить самому существованию Союза».

В то время и Прокуратура, и суд, следуя новому курсу, стремились строго следить за соблюдением законов. Сотрудники же органов ОГПУ считали, что в борьбе с враждебными группами населения надо руководствоваться не законами, а прежде всего революционной целесообразностью. Здесь уместно вспомнить, что в конце 1921 — начале 1922 года, когда обсуждалась реорганизация ВЧК, ее сотрудники так же примерно обосновывали свои возражения против лишения их права внесудебного приговора.

Отзыв написан так, будто дело идет о гражданской войне, а не о проведении нового курса и провозглашении демократизации. Фактически ОГПУ руководствовалось той же теорией о неизбежном насильственном конце нового курса,   что   и   Сталин. Новый курс страна проводила,   сохраняя   мощный   аппарат принуждения, готовый с этим курсом покончить по первому приказу.

Такой приказ был дан, и скорее, чем можно было предполагать. Нереальные планы экономического развития, которые финансировались за счет чрезмерной эмиссии денег, вызвали осенью 1925 года острый товарный голод. Под его воздействием ухудшилась конъюнктура для частного капитала. Промышленность резко сократила отпуск частным торговцам дефицитных товаров, так как в первую очередь поставляла их кооперации. Стремясь приобрести товары, розничные торговцы использовали различные обходные пути. Например, нанимали безработных, чтобы те, выстояв огромные очереди, покупали для них в государственных и кооперативных магазинах дефицитные товары. Затем эти товары перепродавали по завышенным ценам. Регулирующие органы пытались упорядочить частный рынок. Так, в декабре 1925 года в Москве была проведена торговая интервенция: частным торговцам в плановом порядке обещали дать сорок вагонов мануфактуры при условии продавать ее с таким расчетом, чтобы наценка не превышала 30 процентов. В результате этой акции розничные цены на мануфактуру упали более чем на 20 процентов. Но уже в январе 1926 года цены снова стали расти. Объяснялось это тем, что торговцам продали не сорок, а двадцать пять вагонов мануфактуры. Этого было мало для того, чтобы вести дела рентабельно, частников по существу лишили коммерческой заинтересованности выполнять принятые ими на себя обязательства. Они готовы были перейти на плановое снабжение, соглашались даже торговать с наценкой меньше 30 процентов, но ставили условия: устойчивое и достаточное для рентабельности снабжение, соответствие ассортимента рыночному спросу.

Выполнить эти условия при недостатке товаров было крайне трудно. И тогда Дзержинский прибег к старому, испытанному средству — решил привлечь органы ОГПУ. 28 марта 1926 года он направил записку начальнику Экономического управления ОГПУ А. Прокофьеву: «На почве товарного голода нэп, особенно в Москве, принял характер ничем не прикрытой, для всех бросающейся в глаза спекуляции, обогащения и наглости. Этот дух спекуляции уже перебросился и в государственные и кооперативные учреждения и втягивает в себя все большее количество лиц, вплоть до коммунистов». Дзержинский намечал целую систему мер против нэпманов, в том числе конфискацию имущества и выселение из квартир, выселение вместе с семьями из крупных городов, а также ссылку в отдаленные районы и лагерь. В тот же день он (уже как председатель ВСНХ) направил записку председателю Всесоюзного текстильного синдиката Ф. Килевицу, где писал, что спекуляция будет продолжаться, пока сохраняется товарный голод, и для борьбы с вею необходимы административные меры: «Я думаю, надо пару тысяч спекулянтов отправить в Туруханск и Соловки».

В начале апреля Политбюро одобрило предложение Дзержинского. Жесткие административные меры против частников начали применять не только в Москве, но и в других городах. Например, в феврале 1926 года частники, повышая заготовительные цены на хлеб, вытеснили государственных и кооперативных заготовителей на Сызранском рынке. Уполномоченный Губвнуторга сообщил об этом в местную прокуратуру и просил привлечь дезорганизующих рынок частников к судебной ответственности. Нарсуд приговорил восемь торговцев к лишению свободы на срок от шести месяцев до одного года. Изложив эту историю на страницах «Экономической жизни», корреспондент газеты писал: «Оздоровился ли после этого Сызранский хлебный рынок? Нет. Случай этот навел панику на местных торговцев, которые позакрывали свои лавочки, прекратили операции. Привоз хлеба уменьшился, потому что крестьяне тоже знают об этом случае. Цены, правда, в Сызрани теперь не повышаются, но какое значение имеют цены на хлеб без хлеба на рынке?»

Товарный голод привел к зажиму частной торговли, а вызван он был плановыми просчетами центральных органов, причем расплачивались за их ошибки не только нэпманы, но и все население. По той же логической цепочке с весны 1926 года ухудшилось отношение к зажиточным крестьянам, не желавшим продавать хлеб плановым заготовителям. Государство значительно повысило налог на крестьян, запретило продавать им тракторы и сложные машины; это, в свою очередь, затормозило подъем сельского хозяйства и рост жизненного уровня народа. Уже весной 1926 года начался отход от некоторых важных положений нового курса в экономике.

Почему же так быстро стал меняться этот единогласно принятый курс? Прежде всего потому, что после XIV съезда партии, состоявшегося в конце декабря 1925 года, изменилось соотношение сил в ЦК. На протяжении этого года Сталин в закулисной борьбе постепенно оттирал Зиновьева и Каменева от руководства. За две недели до съезда в кулуарах Ленинградской губернской партконференции Зиновьев говорил о своих разногласиях со Сталиным: «У нас принципиальных разногласий нет, есть отдельные недоговоренности; видите ли, т. Каменев отодвинут от партийной работы, возможно, что и меня скоро ототрут». В этих условиях Зиновьев и Каменев решили повести на съезде открытую борьбу. Их поддержали, кроме ленинградской делегации, кандидат в члены Политбюро Г. Сокольников и член Президиума ЦКК Н. Крупская. Главной причиной конфликта была борьба со Сталиным, однако новая оппозиция подвела под нее и принципиальные основания: фактически выступила против нового курса, хотя конкретных предложений такого рода и не выдвигала. Об этом хорошо сказал на съезде член ЦК С. Косиор: «Практически они ничего не предлагают, потому что, исходя из их точки зрения, предложить что-нибудь — значит сказать: надо идти назад».

Зато в главном позиция была сформулирована четко: Каменев и Сокольников прямо предложили снять Сталина с поста генсека. Съезд с негодованием отверг это предложение. Когда Каменев закончил свою речь, все встали и приветствовали Сталина бурными аплодисментами, раздавались голоса с мест: «Да здравствует тов. Сталин!!!» Удивляться не приходится, многие делегаты были подобраны самим Сталиным и его ставленниками. Именно на этом съезде впервые начали выделять Сталина среди других членов Политбюро. Так, Ворошилов назвал его «главным членом Политбюро», а рабочие Сталинского завода из Донбасса в своем приветствии съезду — «лучшим и верным учеником тов. Ленина».

О том, что большинство делегатов не придавало особого значения развитию внутрипартийной демократии, свидетельствовало обсуждение доклада ЦКК. Дело в том, что ряд обвинений против оппозиции был основан на письме в ЦК коммуниста Леонова, в котором он передал содержание разговора со своим хорошим знакомым, секретарем Ленинградского губкома членом ЦК П. Залуцким. Сообщали о частных разговорах со своими знакомыми и другие коммунисты Ленинграда. Вопрос о недопустимости доносительства в партии поднял председатель Ленинградской контрольной комиссии И. Бакаев: «Я не могу равнодушно отнестись и к тем нездоровым нравам, которые пытаются укоренить в нашей партии. Я имею в виду доносительство... Если это доносительство принимает такие формы, такой характер, когда друг своему другу задушевной мысли сказать не может, на что это похоже?» Бакаеву возражали многие делегаты — сторонники большинства. Член Президиума ЦКК С. Гусев заявил: «Я думаю, что каждый член партии должен доносить... Можно быть прекрасными друзьями, но раз мы начинаем расходиться в политике, мы вынуждены не только рвать нашу дружбу, но идти дальше — идти на «доносительство». Исходил Гусев из представления о партии, как о некой высшей силе, от которой не может быть секретов.

Ему ответила К. Николаева, сторонница оппозиции, член ЦК: «Доносы на партийных товарищей, доносы на тех, кто будет обмениваться по-товарищески мнением с тем или иным товарищем, это будет только разлагать нашу партию... Такая система в партии будет наносить ущерб, она будет затушевывать истинное недовольство, ряд недоуменных вопросов, которые возникают у каждого мыслящего коммуниста, задумывающегося над теми явлениями, которые встают перед ним в современной трудной, сложной обстановке». Большинство съезда отвергло возражения против доносительства. Председатель ЦКК В. Куйбышев в заключительном слове признал недопустимым даже сам этот термин: «И вообще, применимо ли слово «донос» к заявлению члена партии, в котором заключается предупреждение партии о каком-либо неблагополучном явлении в той или другой организации? Я считаю, что это не донос, это сообщение, являющееся обязанностью каждого члена партии». Так еще одно звено добавилось в логическую цепь — от борьбы коммунистов с врагами Советской власти до натравливания членов партии друг на друга. А ЦКК, созданная для укрепления единства партии, постепенно превратилась в орудие расправы с теми, кто был неугоден Сталину, и способствовала установлению его единоличной власти.

Отказ от нового курса, начавшийся в экономике, вскоре распространился и на политику, и на идеологию. Весной 1926 года по инициативе Сталина Политбюро осудило расширение круга лиц, получивших избирательные права по инструкции ВЦИК. Летом, незадолго до июльского Пленума ЦК, был закрыт журнал беспартийной интеллигенции «Новая Россия», последовательно проводивший идею участия всех социальных групп в хозяйственном и культурном строительстве. В передовой статье первого номера за 1926 год, посвященной итогам XIV съезда партии, отмечалось: «В линии производительных сил первое место занимает человек, его инициатива, его активность. Человек, добровольно и осмысленно участвующий в трудовом коллективе, а не баран в стаде, не безличная стадностатистическая единица. Инициатива и активность, а не безответное рукоподымательское усердие, не законопослушное смирение. Только инициативно действующий человек есть по-настоящему производительная сила. В этом отношении оживление Советов и кооперации есть хозяйственная реформа». Наиболее полно позицию журнала выразил его редактор И. Лежнев в статье «Нэп — национальная экономическая политика», опубликованной к пятилетию нэпа в следующем номере: «Из двух расплавленных конусов слагается нэп — из индустриализующей воли государства и из развязанных производительных сил страны... Если бы мы были коммунистами, мы видели бы и верили бы в большее — нэп переходная форма к социализму. Но прямота фактов фатально оборачивается к нам кривизной проблем. Ведь мы только беспартийные интеллигенты. Для нас нэп расшифровывается: национальная экономическая политика. Различие оценок не мешает общности работы. Мы гребем в одну сторону, а куда приплывем — это уже будет там видно».

То, что закрыли журнал «Новая Россия» и осудили избирательную инструкцию ВЦИК, свидетельствовало о стремлении не допустить политического и идеологического влияния тех слоев, интересы которых, по мнению руководства. страны, стали расходиться с интересами пролетариата. Фактически эти меры знаменовали отказ, от установки 1925, года не разжигать, классовой борьбы. Рубежом для новой экономической политики стал июльский Пленум ЦК 1926 года. На нем потерпели поражение сторонники демократизации страны. Были , отвергнуты требования оппозиции развивать внутрипартийную демократию, снять запрет на фракции и группировки. Теоретически эти требования обосновал сторонник оппозиции Я. Оссовский. В статье, опубликованной в № 14 журнала «Большевик» за 1926 год, он писал, что при многоукладности экономики нерационально, чтобы существовала абсолютно единая и единственная партия, выражающая интересы всех слоев общества: «Придерживаясь принципа абсолютного единства и единственности нашей партии, в организациях и парт, печати не допускается свободный обмен мнениями, несмотря на то, что в самой партии, в связи с разнообразием экономики страны, различие мнений фактически существует». Проявляется это различие в частных разговорах, главным же образом среди руководящих кругов.

Считая, что абсолютно единая и единственная партия не может эффективно управлять страной, Оссовский предлагал, как изменить положение: 1) единственная, но не абсолютно единая партия, то есть с фракциями и группировками; 2) абсолютно единая, но не единственная партия, то есть допускаются другие, легальные партии, соблюдающие советские законы. Предпочтительнее, по его мнению, был первый вариант. Появилась в то время и другая концепция, согласно которой фракции и группировки не совместимы с однопартийной формой правления — нужна многопартийность. Сформулировал ее Мясников в письме, отправленном из тюрьмы Зиновьеву: «Вы вот ратуете теперь за внутрипартийную демократию и стоите на почве сельсоветско-бюрократического государства. Это .внутреннее противоречие... Если критика не имеет точки зрения платформы, на которой хочет собрать большинство членов партии, чтобы повести иную политику, в том или ином вопросе, то ведь это же не критика, а простой набор слов, болтовня. Нет критики без точки зрения, без платформы. Нет критики без группировок. Но ведь группировки это потенциальная возможность новой партии. А как же можно это совместить с однопартийной формой правления?» Для руководства страны обе эти .концепции были абсолютно неприемлемы. Оссовского исключили из партии. Июльский Пленум ЦК подтвердил недопустимость фракций и группировок. Его решения положили конец попыткам демократизировать страну.

Во время работы Пленума скончался Дзержинский. Он с наибольшей остротой воплощал .в себе противоречия нашей революции. С одной стороны, как председатель ВСНХ он всячески стремился наладить работу промышленности, создать нормальные условия для деятельности хозяйственников и специалистов. В ВСНХ на ключевых постах работали бывшие меньшевики, и Дзержинский защищал их от ОГПУ. Менжинский, заменивший Дзержинского на посту председателя ОГПУ, вспоминал в статье, опубликованной в годовщину его смерти: «Сплошь и рядом, когда работники ОГПУ приходили к нему с доказательствами на руках, что тот или другой крупный спец исподтишка занимается контрреволюционной работой, Дзержинский отвечал: «Предоставьте его мне, я его переломаю, а он незаменимый работник». И действительно, переламывал». Специалисты, в свою очередь, относились к нему с глубоким уважением и доверием.

С другой стороны, как руководитель органов ВЧК — ГПУ Дзержинский беспощадно преследовал активных членов других партий, в том числе и тех из них, кто готов был соблюдать советские законы. Он был убежденным сторонником принципа единственной и абсолютно единой партии. Честный, бескорыстный человек, идеалист по своей сути, он не хотел учитывать частнохозяйственные интересы буржуазных слоев, и если они приходили в противоречие с политикой государства, использовал против них чекистский аппарат.

Негативные последствия монополии власти стали особенно заметно проявляться после июльского Пленума ЦК. Усилился нажим на частников, началось перераспределение бюджетных средств в пользу промышленности за счет сельского хозяйства. Крестьяне ответили массовыми требованиями организовать крестьянский союз для защиты их интересов. По данным ОГПУ, в 1926 году было отмечено 1662 случая агитации за крестьянский союз (против 543 в предыдущем году). В наказах делегатам районного съезда Советов их обязывали поставить вопрос об организации крестьянского союза, который обладал бы правом торговать сельскохозяйственной продукцией на кооперативных началах, в том числе экспортировать ее, а также импортировать нужные товары, в частности сельскохозяйственную технику. Свои требования крестьяне просили делегатов передать на более высокий уровень, вплоть до Всесоюзного съезда Советов. Эти требования были отвергнуты. Власти считали их контрреволюционными — потому они и регистрировались органами ОГПУ.

Монополия в политике усиливала монополистические тенденции и в хозяйственной области. Пользуясь поддержкой регулирующих органов, госпромышленность стремилась не допустить роста кустарно-ремесленной промышленности, а потребительская кооперация пыталась препятствовать не только частной, но и государственной торговле. Рыков отмечал на XV съезде партии: «Мы имеем систему всеобъемлющих гигантских организаций, которые часто являются монополистами в соответствующей отрасли не только хозяйственной, но и общественной жизни. Эти организации с величайшей ревностью относятся к какой-либо конкуренции с ними... На протяжении ряда лет в этих организациях неизбежно складываются элементы рутины и косности».

Бюрократизации хозяйственной жизни способствовала и все шире применявшаяся на практике теория о необходимости замены рынка плановым распределением. Руководствовался этой теорией прежде всего Наркомат торговли, распоряжения которого часто вступали в противоречие с требованиями рынка, в особенности сельскохозяйственного. Примером может служить история, которую рассказал в одной из своих статей нарком земледелия А. Смирнов: «Я напомню весну 1925 года, когда в связи со слабым поступлением зерна комиссия Наркомторга СССР выехала в Сибирь и там провела знаменитую меру — задержку расплаты с мужиком за молоко,— воображая, что потечет зерно. Однако никакого зерна не потекло, а животноводство получило величайший удар; началось разрушение и развал сельскохозяйственной кооперации, в заготовки проник частник, а московский рынок стал испытывать величайшие перебои с маслом, причем таким же ударам подвергся и наш экспорт. Пришлось отменить эту «разумную меру». Случилось это в период проведения нового курса. И даже тогда органы регулирования стремились не стимулировать, а принуждать. После июльского Пленума ЦК, когда Наркомторг возглавил А. Микоян, верный сторонник Сталина, эта тенденция усилилась.

Против негласно взятого в середине 1926 года курса на подрыв нэпа горячо протестовали ведущие экономисты, которые понимали, что он может привести к печальным последствиям. К примеру, в начале октября 1926 года на заседании коллегии Наркомата финансов Б. Бажанов говорил: «Сейчас наблюдается смешение двух проблем, когда говорится о частном капитале: проблема борьбы с частным капиталистическим сектором хозяйства смешивается с проблемой о методах хозяйствования на основе товарного хозяйства, рынка, денег, цен. Это смешение чрезвычайно вредно для нашей экономической политики. Очень часто, желая вести борьбу против частного капитала,— выступают против рынка, против приемов хозяйствования, базированных на рынке... Надо прежде всего добиться правильного понимания проблемы и не позволять демагогической ликвидации основ новой экономической политики под флагом борьбы с частным капиталом. Это одна из важнейших задач сейчас». Такую же позицию последовательно защищала «Финансовая газета», орган Наркомата финансов. Но противники были намного сильнее, и в конце октября газета была закрыта под предлогом убыточности. Это свидетельствовало и о поражении той линии, которую она защищала, и о дальнейшем ограничении свободы дискуссий в печати.

Еще более ожесточился режим, когда резко изменилась международная обстановка. В мае 1927 года Англия разорвала дипломатические отношения с СССР, 7 июня русский эмигрант убил полпреда в Польше П. Войкова. Реальной угрозы войны не было, но Сталин решил использовать ухудшение международной обстановки во внутриполитических целях, ибо оно давало повод ужесточить режим по отношению и к «буржуазным элементам», и к оппозиции в партии. В середине мая были арестованы в качестве заложников многие потомственные аристократы, служившие в различных советских учреждениях. В начале июня сообщалось, что всего за несколько дней в разных городах были совершены террористические акты. В доме, расположенном рядом со зданием ОГПУ в Москве, была обнаружена бомба и, как утверждалось, предотвращен сильный взрыв. В Ленинграде в помещение, где проводился семинар по историческому материализму, были брошены две бомбы, одна из которых взорвалась и многих ранила. Под Минском сошла с рельсов дрезина, при аварии погиб помощник уполномоченного ОГПУ по Белоруссии. Во всех этих террористических актах были обвинены английские шпионы. На следующий день после убийства Войкова по решению коллегии ОГПУ без суда были расстреляны двадцать человек из числа заложников. Летом обнаружили и самих диверсантов. Начались аресты среди инженеров Донбасса — их обвинили во вредительстве. С того времени многие годы постоянно ловили террористов и шпионов, поддерживалась обстановка осажденной крепости.

С конца 1927 года возник острый дефицит продовольственных и промышленных товаров. К магазинам выстроились огромные очереди. На заседании ЭКОСО 24 декабря 1927 года сообщалось, что в одной из таких очередей на Урале задавили женщину с ребенком, что в Нижегородской губернии в очередях за мануфактурой скапливалось более чем по 700 человек. Представитель ВЦСПС И. Толстопятов отмечал: «В ряде районов создалось чрезвычайно тревожное настроение». На своих собраниях и стихийных митингах рабочие требовали улучшить продовольственное снабжение. Возникла необходимость что-то срочно предпринять.

Психологически руководящие партийные круги давно были готовы пойти на жесткие репрессивные меры. Об этом, например, свидетельствовала дискуссия на XV съезде партии в декабре 1927 года о соблюдении законности. Если на XIV съезде руководители ЦКК защищали доносительство, то на XV они фактически стали защищать произвол, нападая на работников органов юстиции за их требование неукоснительно соблюдать законы. Так, член коллегии ЦКК — РКИ М. Шкирятов заявил: «Кроме буквы закона должно быть пролетарское революционное чутье при разборе любого дела, а у них иногда закон выше всего».

В начале 1928 года было решено применить чрезвычайные меры — изъять хлеб у крестьян, причем не только у зажиточных, но и у середняков. Их отношение к Советской власти сразу же ухудшилось, в деревне начался разгул хулиганства и грабежей. В то же время в продовольственном снабжении городов, улучшившемся в результате чрезвычайных мер, осенью 1928 года снова начались перебои. Среди рабочих возникли и стали усиливаться антисоветские настроения. 5 октября 1928 года Калинин приехал на общее собрание рабочих и служащих Подольского механического завода. Многие выступавшие ругали Советскую власть, утверждали, что при царизме жить было лучше, требовали срочно улучшить положение. Один из рабочих, например, сказал: «Примите экстренные меры, т. Калинин, а то вам по шапке попадет». Коммунистам, пытавшимся защитить политику Советской власти, не давали говорить.

В условиях массового недовольства политикой даже те руководители, которые поняли ее ошибочность, не решились открыто выступить против. Бухарин, Рыков, Томский вели закулисную борьбу со Сталиным, не доводя дела даже до Пленума ЦК. Они опасались, что открытый раскол укрепит враждебные Советской власти силы и руководящая роль партии в стране окажется под угрозой. Их своевременное открытое выступление (не позже, чем на июльском Пленуме ЦК 1928 года) еще могло бы сплотить членов партии — противников сталинского курса. А такие были — об этом свидетельствует хотя бы то, что сняли с постов многих партийных и советских работников за отказ применять чрезвычайные меры. Лидеры «правого уклона», вероятно, полагали, что им будет легче победить Сталина через некоторое время, когда еще отчетливее проявятся губительные последствия его курса. Однако они не учли психологии большинства членов ЦК, которые, по мере того как обострялось недовольство народа, все больше утверждались в мысли, что страну должен возглавлять лидер, способный навести порядок и удержать власть партии. Были и такие, кто пришел к выводу, что отстранить Сталина все равно не удастся, и поддерживал его из боязни потерять свое привилегированное положение.

В партии шла централизация власти — она концентрировалась в руках Сталина, который подавлял всех несогласных с ним. Весной 1929 года, завершив разгром «правого уклона», он получил возможность беспрепятственно проводить свою репрессивную политику. Одновременно и в народном хозяйстве сформировалась командно-бюрократическая система управления, не способная удовлетворять потребности населения, да и не нацеленная на это. Надо признать, что Сталин опирался на определенные исторические традиции,— ведь революция знаменовала не только разрыв с прошлым, но и сохранение преемственности. Но если Ленин при введении нэпа стремился использовать то прогрессивное, что было в дореволюционной России, то Сталин опирался на реакционные тенденции царского режима, стремившегося установить жесткий контроль над всеми сферами жизни государства и общества.

Перестройка резко поставила перед нами проблему сочетания изменений и преемственности. Конечно, не надо разрушать старые структуры, не подготовив им замены, но нельзя и цепляться за устаревшие формы, доказавшие свою неэффективность. Необходим механизм, обеспечивающий действенные обратные связи и создающий ответственность всех звеньев управления. Гласность, плюрализм мнений возможны и без этого. Но, не изменив политическую систему, трудно обеспечить «слышимость», покончить с практикой, когда руководящие органы могут пренебрегать мнениями, с которыми они не согласны.

Важно это и для повышения надежности всей общественной системы. В сложных технических системах уже давно признана необходимость «защиты от дурака», то есть разработка техники безопасности, учитывающей возможность тех нерациональных действий операторов, которые могут привести к катастрофе. В общественных системах также необходима защита от принятия решений, не выдерживающих критики даже с точки зрения здравого смысла, не говоря уже о критике научной. Надежность как технических, так и общественных систем обеспечивается возможности альтернативных действий. Исторический опыт убедительно показывает, насколько важно создать условия, при которых народ имел бы реальную возможность демократическим путем выбирать между различными платформами. Конечно, единство действий легче обеспечить, когда отсутствует альтернативность, но в этом случае возникает опасность, что действия эти будут направлены не в ту сторону. Издержки при альтернативности меньше, чем опасность застоя, вызванного монополией.